Ознакомительная версия. Доступно 1 страниц из 3
Иван Мордвинкин
Самое лучшее
Алексей Васильевич ничего не успел. Теперь прожитое казалось ему чем-то, чего никогда не случалось, а только виделось ускользающими из памяти сновидениями. Иной раз – яркими и сладкими снами, иной – горькими, сумрачными кошмарами, но не явью, а далёким сумрачным прошлым.
Утро в отцовском доме вышло тревожным и беспокойным – всюду сновала родня, бабы суетились на кухне, на печи шкварчало и шипело горько-праздничное, да его братья бубнили в сенях, спорили не по-доброму.
Алексей Васильевич приоткрыл входную дверь, выглянул в сени, ледяной ветер ударил в лицо и взъерошил на его голове редкие волосы, которые он зачёсывал набок, чтобы хоть как-то прикрыть раздавшийся аж до самой макушки лоб. Колька с Петькой примолкли, съёжились от ветра, вжимая головы в воротники курток, глянули на старшего молча, но гневные их глаза горели.
– Отставить ругань! – рыкнул Алексей на мужиков, прикрыл за собой, и, обходя невесток и их юрких детишек, пробрался в отцову комнату, скрипнул дверью, вошёл в полумрак, пропахший лекарствами и восковыми свечами.
Отец лежал на своей любимой тахте. А ведь на ней все они родились и выросли, и Алексей, и двое его братьев. Когда это было? Все в тех же снах-воспоминаниях, теперь растворившихся в прожитом.
В свете лампады отцово лицо казалось изможденным и даже страшным, и уж никак не похожим на лицо их бати-весельчака. Теперь оно было так бледно, что в полумраке почти воедино сливалось с напрочь седыми волосами и белой наволочкой, отчего казалось, будто он постепенно растворяется в окружающем.
– А-а… Именинник, – дрожащим, сиплым и чужим голосом выдавил из себя старик. – Эх-ма! Садись вот…
Он похлопал истонченной рукой по краю тахты, Алексей сел тихо, взял его за руку и улыбнулся наружно, внутри же оставаясь встревоженным, а от того, по привычке, сам себя холодящим для прочности духа.
– Большой ты уже, – пошутил отец. Его красивые когда-то, но впалые теперь, будто провалившиеся в голову, глаза заблестели. Соскучился, стало быть. – Теперь тебе уже шестьдесят, взрослый. Ты сам приехал, или с сыном?
– С сыном, – улыбнулся, как мог Алексей и ободрительно похлопал отца ладонью по руке. – И с внуком, твоим правнуком!
– С Серёнькой? Где же он, ну ка подавай его сюды! – обрадовался старик и, чтобы придать себе вид бойкий, засуетился в кровати, будто собираясь сесть. Но не сел.
В ответ на его движение по стеклу окошка, у которого стояла тахта, затрепыхал крылышками запоздалый октябрьский мотылёк – такой же белый, как и лежащий рядом с окном старик.
Отец проследил за Алексеевым взглядом.
– Надо же… – удивился он и с улыбкой покачал головой: – Жизнь! Эх-ма!
– Да… Только поздняя.
– Пока жив – ничего не поздно, – отец смотрел теперь теплее, отчего глаза его стали почти такими же живыми и ясными, какими их помнил Алексей. – Давай Серёньку сюды.
– Да нету его – бабы снарядили по магазинам, он же на своей машине.
– Как… на своей машине? Эх-ма… Он же… – дед свесил руку с тахты, чтобы отмерить от пола и показать, как мал его правнук Серёнька. – Сколько же ему теперя?
– Двадцать, дед, – улыбнулся Алексей, не сдержав теплоты и гордости за сына, отчего вздохнул и уставился в пол, где пред его взором замельтешили картинки воспоминаний.
– О-о… – ответил дед и умолк. Потом, спохватившись, заёрзался, закряхтел, дрожащей рукой неловко потянулся к тумбочке. – Вот, смотри, что нашлось в старых бумагах.
Он протянул сыну пухлый конверт, набитый истрепанными, надорванными по уголкам фотографиями.
Алексей вынул первую – мама, молодая совсем. Дальше – отцовы детские фотографии, потом его фронтовые снимки, их с мамой свадьба, а вот он – малыш Алёшка лежит голёхонький на ковре. А вот их новый дом в Турнаево, а вот они купили цветной телевизор, потом отец на «Москвиче», потом новые времена – кооператив, не пригодившийся приватизационный чек, его, Алексеевы фото, присланные с войны, потом ещё и ещё. На своей свадебной фотографии Алексей замер, сглотнул неловко громко и отложил пакет обратно на тумбочку, тяжело вздохнул, растёр лицо ладонями.
– Всякое было, – ответил он уклончиво на немой вопрос отца, заблестевший во влажных его глазах. – Что прожито – то прожито. Как говорит мой сорокалетний сынок – «Смотри вперёд, батя».
– Вперёд… – повторил отец, отвел взгляд и стал пристально разглядывать иконы, будто стараясь предугадать в их ликах свое грядущее, которое впереди. – И ты смотришь вперёд?
Алексей усмехнулся, поправил отцово одеяло и вздохнул.
– Еще смотрю, но… шея сама назад поворачивается. В прошлое…
Они оба усмехнулись шутке и вернулись к разглядыванию икон, в коих каждый видел свое.
В памяти Алексея всплыл лик, виденный им вчера в местной церкви Серафима Саровского. Тогда Алексей Васильевич заскочил в церквушку, потому что давно обещал отцу. Сам бы не пошёл.
Там все было устроено необычно, хотя… с чем сравнишь, когда впервые являешься в храм? И только он подумал, войдя туда, что церковь – место слёз для пожилых людей, как услышал за спиною всхлипы, обернулся – молодая девочка лет двадцати с небольшим тихо жаловалась иконе.
Икона в ответ глядела ликом благообразного старика – всего собою белого, согбенного, опирающегося на топор.
– И что теперь будет, что дальше, батюшка. Неужели это всё? – расслышал Алексей в её бормотании и снова глянул на икону, надписанную, как «Святой прп. Серафим Саровский».
«Что дальше…» мысленно повторил за нею Алексей и почувствовал, как обида подступает к грудине и давит сердце, и без того истерзанное былым. Старец же смотрел на него тепло, отчего Алексей Васильевич почувствовал, как тает в его душе защитный холод. «Не надо меня жалеть!» Он упёрся мыслью в свой шестидесятый день рождения, и пред его умом пронеслась вереница картинок, как в том пухлом конверте с отцовскими фотографиями – детство, военное училище, жена, сын, служба, Дальний Восток, болезненный развод, Новосибирск, командировка – будь она неладна! Потом одиночество, пенсия, пустота… Пус-то-та-а! Пустота.
«Неужели это всё?» – мысленно обратился он к Серафиму, но тот только стоял, оперевшись о топорище, и смотрел молча.
Теперь же Алексей сидел у постели больного отца, всматривался в темноту душной комнаты или бессмысленно глядел на закрытое ставнями окно, на безнадежность белого мотылька, слушал тишину и молчал ни о чем, горько перекладывая даты в своей памяти. А ведь и впрямь уже всё. Шестьдесят.
К обеду за столом собралась вся семья – Алексей Васильевич с сыном
Ознакомительная версия. Доступно 1 страниц из 3
