некому.
Прыгать начнут одновременно, по команде штурмана. И как там оно всё получится — неизвестно. У них в полку никто ещё с боевого самолёта не прыгал, опыта — никакого. Прыжки каждый год только учебные, с транспортного самолёта, тихоходного. Это не то… И Зимин, чувствуя, как становится гусиной на лице кожа, принялся наставлять:
— Серёга, как приземлишься, с места не уходи! Разожги сразу костёр и сигналь ракетами, понял? Буду выходить на тебя сам. В тундре — надо всегда вдвоём. Надежнее. Понял, почём колбаса?..
— Ладно, — ответил радист. А про себя подумал: "Понял, чем дед бабку донял. Уцелеть бы в воздухе, на земле — не пропадём…"
Радист понимал, штурман приземлится на парашюте первым и увидит, в какой стороне приземлится он, Сергей. Открывать люк и прыгать в него — дело не такое шустрое, как у штурмана с помощью катапульты. Но ему было теперь не до штурмана. Он остро переживал предстоящую гибель Русанова. Сергей любил его. Русанов был незаносчивым, мягким. В самом последнем солдате — взять хоть того же Матвеева, эгоист, неряха, сколько раз командиру попадало из-за него от начальства! — а и в нём он видел личность в первую очередь. Не нудил, как другие, не ругал, а пробовал убедить. Шло у него это от доброты и честности. "Матвеев, я понимаю, что служба солдатская — не сахар, тяжело. Но ведь это временно! Не надо отчаиваться, всем трудно!"
Хорошие были слова. Моторист тоже понял, стал улыбаться с тех пор. А то, как волк был: чуть что — белые клыки. А у Русанова — отмяк, и со службой пошло дело нормально. Что и говорить, золотой человек командир.
Сергей не мог представить себе, не мог смириться с тем, что сейчас они выпрыгнут, а Русанова оставят погибать. И оттого, что ничего нельзя уже было изменить, ни как-то поправить, у него начало пощипывать, как в детстве, в носу, когда собирался заплакать. Крупный, медвежеватый и некрасивый, он считал себя виноватым перед лётчиком, которого покидал в беде.
Зимин установил, наконец, нужный курс и, уходя всё дальше, к безлюдному району, переключился на внешнюю радиосвязь — послушать, что передают с земли? Но услыхал не землю, а сопровождающего истребителя:
— "Сокол", я "641-й", нам возвращаться на точку?
— "41-й", я — "Сокол", продолжайте сопровождение. Один из вас — должен засечь место выброски экипажа, а другой… — командир полка словно запнулся. И вдруг хрипло договорил: — А другой — пусть пикирует за нашей "телегой". Увидит, что падает на деревню или людей, пусть расстреляет из пушек — взорвёт! Как поняли?
— Всё понял: засечь место выброски, второму — взорвать в случае надобности в воздухе.
— Правильно, — подтвердил полковник могильным голосом.
Зимин ахнул: "Вот э-то при-ка-а-з!.." И тут же переключился на внутреннюю связь:
— Лё-ша-а! Лёшка!.. — кричал он, всё ещё надеясь спасти товарища.
Русанов не отзывался.
Зимин с тоской посмотрел вперёд. Всё! Хибины. Дальше, до самого горизонта — ровная зелёная тундра в лужах болот и озёр. Ещё минута — и они с Сергеем оставят Русанова в этом железном гробу одного.
Тундра впереди с блюдцами озёр сразу подёрнулась в глазах рябью, размазалась, как во время дождя, когда смотрят сквозь капли на стекле. Как-то неожиданно для себя — уже отрешённо от Русанова — Зимин подумал: "Вот как это бывает на самом деле…"
— Товарищ полковник, старший врач, подполковник медслужбы Милаковский по вашему приказанию прибыл! — доложил Селивёрстову запыхавшийся врач, поднявшийся по лестнице на командный пункт.
— А, Милаковский, — глухо отозвался командир полка. — Как думаешь, что могло случиться с Русановым?
— А что такое? — насторожился врач. Он ещё ничего не знал. Но, взглянув на морщинистое закаменевшее лицо Селивёрстова, понял: произошло что-то ужасное.
— Потерял в полёте сознание. А может, умер. Кто его знает… — Полковник коротко объяснил случившееся.
— Не могу знать, — пробормотал врач. Трус по натуре, он боялся не за судьбу лётчика, за себя — какие будут последствия? И пытаясь отвести удар, осторожно подкинул версию: — Может, произошла разгерметизация кабины на высоте? — Хотя уже твёрдо знал, вспомнив землистое лицо Русанова перед вылетом: выпустил его в полёт больным.
Командир полка возмутился:
— Жопа ты, Милаковский! Старая жопа…
— Почему, товарищ полковник? — врач помертвел.
— Да потому, что разгерметизация — подействовала бы на всех! А штурман и радист — чувствуют себя нормально! Машину покинут сейчас, жду сообщения…
— Как покинут?! — Милаковский сглотнул. Веснушки на лице выступили от бледности ещё гуще. Испуганно спросил: — А как же лётчик?..
— Ты что?! — рявкнул Селивёрстов, глядя на ходивший кадык врача. — Первый год в авиации, что тебе такие вещи объяснять?!
Полковник держал правую руку на сердце и, потирая под курткой грудь, трудно дышал. Мучила невыносимая мысль: "Единственный у родителей сын!.. С ума можно сойти. В 27 лет, в мирные дни…"
Милаковский внимательно следил за правой рукой командира. Селивёрстов, заметив это, подтянул на куртке "молнию", пошёл в атаку:
— Ну, чего смотришь! Ну, смотри, смотри… И у меня — сердце. Да, да! А ты что — не знал?..
— Впервые слышу, товарищ полковник…
— Да ты же 5-й год меня здесь выслушиваешь! Мой "мотор".
— Клянусь вам!..
— Не надо клясться. Думал, ты — кумекаешь хоть немного. А ты — такой же шаман, как и… Меня — списывать давно пора! И спишусь. Разве это работа — сыновей хоронить!
— Вы полагаете, Русанов — разобьётся? — Врач даже порозовел от "надежды". Если пилот взорвётся с машиной, никакая экспертиза уже не определит, что он был болен перед полётом или его сердце было в предынфарктном состоянии.
— А ты думаешь, он выберется из-под земли?
— Виноват, товарищ полковник. — Милаковский покраснел ещё больше. Снял фуражку, принялся протирать платком выступившую на лысине испарину. От нервного возбуждения он всё время сглатывал, и у него ходило адамово яблоко.
Селивёрстов опомнился:
— Ладно, кто виноват — это потом. Как у Русанова обстояло со здоровьем? Были какие-нибудь отклонения?
Будто подстёгнутый розгой, врач заторопился:
— Здоровье у лётчика — просто прекрасное! Всегда.
— А в этот раз?
— Ни одной жалобы… И потом — недавно была медкомиссия, вы же знаете. Годен без ограничений… Спортсмен.
— Я — тоже годен, считается. Ты — сегодня, спрашиваю, его видел?
Милаковский секунду поколебался, ответил уклончиво:
— Я бегло осматривал всех. Жалоб ни от кого не было.
Про себя врач с тревогой подумал: "Обратил кто-нибудь внимание на то, что возле Русанова я задержался? Скорее всего, нет… Всё происходило утром быстро, в обычном порядке. Вряд ли…"
Селивёрстов предположил тоже:
— Не мог же человек, ни с того, ни с
