крепыша, с загорелым бронзовым лицом. Ранним утром, попив парного молока, мы направились к кукурузосажалкам, потом посмотрели майские пары, побывали на озимых. Объездили все поля, повстречались не менее чем с полсотней колхозников. Агроном свозил меня на пастбище, в летний лагерь на дойку. Доярки обрадовались, увидев всегда веселого, оживленного агронома, и сдержанно шутили с ним, и он тоже с уважением к собеседницам и с должным тактом поддерживал их шутки.
— Зоотехника бы нам такого, как Борис Иванович, — на всякий случай, видя во мне районное начальство, говорили девчата.
— А чем вам он так угодил?
— Да своего непосредственного шефа мы куда реже видим, чем агронома. И каждый раз Борис Иванович нам какую-нибудь новинку привезет.
— Да радикулит же у зоотехника, — защищал товарища агроном.
Доярки смеялись:
— Знаем мы этот радикулит. На рыбалку мотануть — спина у него не болит!
— Жалко, с председателем не поговорили. Он вам много ценного рассказал бы, — жалел агроном, когда я стал собираться в обратную дорогу.
Я уже знал, что председатель уехал искать скульптора, чтоб заказать для Лаймова памятник погибшим воинам.
— Да бросьте, Борис Иванович, — я вполне был удовлетворен. — Этот бы материал переварить: вернусь, опять начнется секретарская текучка, и отписаться будет некогда. Скажите, — спросил я, — бывшего председателя вы не помните?
Агроном весело усмехнулся:
— Сугубова? Очень смутно. По молодости лет мне не приходилось иметь с ним дел.
— А как колхозники вспоминают о нем?
— Без охоты. Он был… как бы образней выразиться… как чирий на здоровом теле. Лопнул — и человек старается поскорее забыть о нем. Знаю, что после того, как скинули его, — продолжал агроном, — Сугубов где только не работал: и лесником, и сборщиком утиля, и завхозом в школе. Теперь вроде пожарником в райцентре. В селе он не бывает: очень уж нехорошую память оставил о себе. И хоть человек он не очень щепетильный, а презрение односельчан, видимо, и ему не по шерсти.
Вечером следующего дня я вновь пошел к Вельдиным. Еще издали услышал мягкие стуки плотницкого топора. Подумал — это с ближнего переулка. А когда подошел поближе, убедился, что ошибся, — стуки раздавались от Вельдиных. Я открыл калитку. Вельдин не видел меня и старательно тесал топором сосновый кряж. Я видел крепкую спину Кузьмы, твердый профиль. Он держал топорище с помощью каких-то приспособлений, которые выступали из рукавов серой рубахи. Кузьма сделал последний взмах, и одна сторона толстого кряжа стала светло-янтарной. Срез ровный, словно сделан пилой. Кузьма поднял топор и слегка воткнул его в бревно. Затем быстрым движением колена коснулся того места, где должна была быть кисть, и один наручник освободил топорище. Затем он проделал то же самое с другим наручником и, оставив топор, выпрямился и вытер рукавом лоб. Только теперь я заметил, что топорище не совсем обычное. В том месте, где за него хватались наручники, оно было четырехгранным. И, кроме того, оно было длиннее обычного и массивнее, будто сделанное для богатыря.
Кузьма повернулся к дому и, увидев меня, заулыбался. Устремившись ко мне, прыгнул через приступки, сжал своими сильными руками мои плечи, взволнованно глядя в лицо.
— Вот ведь как бывает в жизни, — сказал он и, по-дружески тряхнув меня, медленно опустил руки. Он сделал полшага назад, чтобы лучше разглядеть меня и, по-детски радуясь, продолжал: — Чуяло мое сердце, приехал раньше обычного. И вот, видишь, не прогадал.
На крыльцо вышла Люда.
— Здравствуй… — сказала она, запнувшись, и через секунду повторила… — Здравствуй, Миша!
Она немного смутилась, впервые назвав меня по имени так просто, по-товарищески, и, быстро оправившись от смущения, сказала своим обычным, приветливым голосом:
— Кузьма, Миша! Заходите же домой!
Кузьма усадил меня на диван и сел рядом. Но разговор мы никак не могли начать. Так бывает, когда потерявшие надежду увидеться друзья не могут прийти в себя, потрясенные самой встречей, волнуются и стесняются своих вопросов. А у нас это было тем более удивительно, что только три дня назад мы с ним виделись, и все равно я смотрел на него так, будто увидел после того дня, когда лежал на санбатовских нарах, а он еще не снял таинственную немецкую форму.
— Ну как? — спросил я и запнулся, не решаясь говорить ему ни «вы», ни «ты». — Как поездка?
— Ничего, все в порядке, — обрадованно ответил он, довольный тем, что один из нас наконец-то решился. — Я ведь за протезом ездил. Последний раз подгоняли. Молодцы, ребята, за день довели мои новые руки до ума. Но устал. Удивляюсь, как живут люди в больших городах. С раннего утра шум, суета, машины туда, сюда. Пыль. Духота. Очереди кругом. Я и недели не выдержал бы.
— Это ты в дороге утомляешься, — раздался из кухни голос жены. — Туда едешь ночью и оттуда тоже без сна. А наш брат, заочник, все берет в расчет — днем стремится ездить.
Я хотел спросить Кузьму, как его протезы — позволяют что-нибудь держать, кроме топора, но боялся, что беседа на эту тему окажется для него неприятной. Спросить, как с работой? А вдруг он не работает…
— Миша, как твои поиски в колхозе? — выручает меня голос Люды. — Нашел героя? Кто из наших лаймовцев тебя вдохновил?
Я стал рассказывать о своих впечатлениях, о молодом агрономе. Чувствую, не очень связно. И вообще-то я не умею интересно говорить. Писать для меня куда легче, а тут еще волнуюсь. Но все же это лучше, чем молчать. И я собираю все, что видел. Удивляюсь, что Кузьма с интересом слушает.
— Слушай, Кузьма, — Люда появляется в дверях. — Даю вам десять минут для прогулки в сад. Нагуливайте аппетит. А потом прошу к столу. Ни одной минуты больше!
Мы вышли во двор. Кузьма толкнул дощатую дверцу — и перед нами раскинулся за домом молодой, набирающий силу сад. Яблони уже отцвели. Но мощные ветви, красивая, умело сформированная крона радовали глаз, говорили о большом опыте и вкусе хозяина. Зеленые кусты смородины отсвечивали мягкой желтизной от обилия молодой завязи. В дальнем углу сада под двумя молодыми грушами светлел, отражая кусочек неба, квадратик родничка, вода которого, просачиваясь через плетеную изгородь сада, узким ручейком устремлялась вниз, к Мокше. Здесь же, близ родничка, стоял соломенный конус шалаша, перед которым уютно разместились столик и две скамеечки.
— По заказу дочери, — Кузьма кивнул на шалаш. — Как снег сходит, сразу сюда переселяется. Целые дни здесь проводит.
Откровенно сказать, у меня старая неприязнь к аккуратненьким, ухоженным садам и домам. Мне почему-то кажется, что владелец идеального сада и шикарного домика, где даже пол
