шумно беседуя и совершенно не замечая никого возле себя. Леночка неожиданно расплакалась. Женщина протянула ей кусочек белого хлеба. Люда кивком головы поблагодарила и взяла хлеб, хотя соседи ей не понравились своей бесцеремонностью.
Вскоре на одной из остановок в вагон вошли парень лет двадцати трех в форме без погон и болезненный мужчина в потертом пиджаке. Они молча сели к боковому столику. Старший слегка вздрагивал коротко подстриженной седой головой, потом положил руки на столик и уткнулся в них лицом. Молодой откинулся к стенке и устало прикрыл глаза. Видно, дорога до поезда была у них нелегкой. В купе невольно притихли, чтобы дать людям отдохнуть. Но тут показалась проводница и, остановившись возле них, громко, будто глухим, сказала:
— Кто вас пустил в этот вагон? Живо выметайтесь! Молодой привстал.
— Товарищ проводник, — умоляюще проговорил он. — Я могу везде ехать, но отцу разрешите здесь. Мы были в соседних, там очень шумно, холодно, он не выдержит. Я его в больницу везу, контуженый он.
— Раз больной, тем более нельзя! — отрубила проводница и стала теребить старшего за рукав: — Выходите! Выходите, кому говорят!
Контуженный поднял голову и недоумевающе смотрел на нее:
— У нас есть билеты. П-покажи, Се-ергей.
— Вот что, голубчики, — сказал, вставая со своего места, дородный мужчина. — Порядок нарушать нельзя. Придется послушаться проводника.
Контуженный смотрел то на проводницу, то на солидного. Потом обратился к сыну:
— Надо идти, раз г-г-гонят? — и, опершись на столик, начал тяжело подниматься.
Люда не выдержала. Она вскочила с места, сдерживая гнев, крикнула:
— Не уходите!
А затем повернулась к солидному:
— Вы-то какое право имеете прогонять людей? Если им нельзя ехать, почему вам можно?
— А вы не лезьте, куда вас не просят! — грубо остановил ее мужчина. — К вашему сведению, мы сели с разрешения проводницы.
— Ах ты, бродяжка! — вскочила, будто проснувшись, его жена. — Мы накормили ее ребенка, а она вместо благодарности гонит нас из вагона! Как ты смеешь оскорблять моего заслуженного мужа!
Глаза женщины кипели злобой. Размахивая руками, выкрикивая грубые, неприличные слова, она наступала на Люду. От этого злобного крика, от уничтожающего взгляда и бросаемых ей в лицо слов Люду сковало ледяное оцепенение. И страшно было то, что такие жестокие люди оказываются правы: да, они дали ее ребенку хлеба, да, им разрешили ехать в вагоне, и, наконец, да, да, да, правильно то, что она почти бродяга! Надо извиниться. А контуженного пусть выгонят. Тебя это не касается.
Ее оцепенение длилось недолго. Ведь где-то, может, на месте контуженного ее Кузьма. Посадив дочь на скамью, Люда обратилась к толпящимся в проходе пассажирам:
— Женщины! Милые! Вы разве не видите, что здесь творится! На глазах выбрасывают больного человека. Чего же вы молчите?
Она резко шагнула вперед и оттерла плечом опешившую жену солидного. Несколько женщин мгновенно зажглись ее негодованием:
— Ты чего тут разоряешься? — обступили они проводницу.
— Мало места, так выгони этих жирных паразитов.
— Не видишь, что ли, спекулянты они, какую колбасу жрут!
Люда вернулась к себе. В душе она ликовала. Нет, не оттого, что в этой стычке взяла верх, а потому, что почувствовала, как в ней ломается тот панцирь отчужденности, безразличия, который вот уже несколько месяцев сковывал ее действия, мысли, желания. Ей казалось, что она перешагнула через высокую, трудную гору.
Смелыми глазами смотрела она теперь на сидящую перед ней с высокомерным видом спекулянтку, перед которой и подобными ей больше Люда никогда не отступит. Она знает, в чем их сила, на себе испытала их бесчеловечность. У них нет совести. Они не чувствуют боли и страдания других. Они сильны, когда успевают заглушить в людях то, что составляет человеческую сущность. Она научится ломать их силу.
В Кадошкине притихшие супруги сошли. Женщина что-то бурчала по адресу Люды, но тихо, боязливо, с настороженностью во взгляде.
«Так, так, милые, — весело думала Люда. — Я на вас не в обиде. Хочется даже спасибо сказать за то, что благодаря этой стычке с вами я поняла то, чего мне так не хватало в жизни».
И когда замелькали за окном ставшие родными мордовские поля и перелески, Люда, взяв на правую руку Леночку, а в левую небольшой чемоданчик, сошла в Ковылкине у переезда и бодро зашагала в сторону Лаймова.
Дома все было на месте. Об этом позаботилась тетя Поля. Но Кузьма так и не заявлялся. И не было о нем никаких вестей. Должность ее оказалась не занятой, и на другой же день, переговорив по телефону с райздравотделом, она приступила к работе.
А вечером пришел Сугубов. Не постучавшись, он вошел, плотно прикрыв за собой дверь, повесил на вешалку фуражку и с улыбкой сказал:
— Здравствуй, беглянка! С приездом!
Стоя возле печки, не отвечая на приветствие, Люда смотрела на его красное, разгоряченное водкой лицо, на самоуверенные движения, и в ней нарастала жгучая злоба. Особенно возмущало ее то, что он чувствовал себя здесь хозяином. Он вынул из кармана шкалик водки и поставил на стол. Из другого кармана достал завернутый в газету кусок сала.
— Обмоем встречу.
Глаза Люды заиграли недобрым блеском. Медленно, будто крадучись, подходила она к столу, не спуская с Сугубова пылающего ненавистью взгляда. Она остановилась и, не торопясь, вкладывая в каждое слово всю силу своего возмущения, бросила ему в лицо:
— Убирайся из моего дома, гад!
Сугубов явно не предвидел такого оборота. Он растерянно встал и хотел приблизиться к Люде.
— Что ты, Михайловна? Я ждал, что ты вернешься. Место твое хранил.
Он было протянул руку, чтобы обнять ее. Но она мгновенно отскочила, схватила кочергу и подняла ее.
— Убирайся, или я раскрою тебе голову.
Сугубов отступил к порогу, озираясь по сторонам, схватил фуражку и выскочил из дома. Люда распахнула окно и вышвырнула вслед Сугубову водку и сало.
Через неделю он пришел в медпункт. Закрыв за собою на крючок дверь, он решительно направился к Люде, принаряженный, пахнущий одеколоном. Люда протянула руку к склянке с йодом:
— Еще шаг — и я выжгу тебе глаза! — голос ее дрожал.
— Пошутили, и хватит, Михайловна. Я очень скучал по тебе, — мямлил Сугубов непривычные слова.
— Я не шучу, Сугубов, — ледяным тоном сказала Люда, успокаиваясь.
Сугубов послушно повернулся и, понурив голову, вышел из медпункта. Больше он не пытался заговорить с ней о своих чувствах…
— Потом стало легче, — закончила свой трудный рассказ Людмила Михайловна, — вернулся Кузьма.
Мы выпили еще по стакану чаю и попрощались. Я обещал обязательно зайти к ним: Кузьма должен был возвратиться через день-другой.
Ночевал я у агронома, молодого
