чего там... Может и обойдется... — Он все время внимательно смотрел в глаза Николая. — Мы очень волнуемся за вас... Как будете добираться до ставки? Опять фаэтон?..
— Да! Опять фаэтон... Разрешите идти?
И услышав одобрительное: «Действуйте!» — четко повернулся через левое плечо, пошел к двери. Глотнув на перроне ночного воздуха, почувствовал, как неимоверно устал за последние сутки. А отдыха впереди не предвиделось. Это он понимал.
Получасом позже Николай и Павел спешились перед квартирой Богомолова. На крыльцо вышла Мария Михайловна.
— Я же вам говорил, что все будет в порядке! — весело воскликнул Павел. — Ну, зайдем ко мне, — предложил он супругам. — Чайком побалуемся...
— Да нет. Домой доберемся. — Ушаров осторожно погладил жену по щеке холодной ладонью.
Богомолов сказал Марии Михайловне:
— Всякое может с нами случиться... Вы знайте, пожалуйста, что Николай — отличнейший человек!
— Спасибо, Павел Михайлович!..
Светало. Дождь утих. С гор потянул ветер. С крыш и деревьев капало.
— Ну, пока... Спасибо, дружище! — произнес и Николай. — Мы, пожалуй, пойдем потихоньку...
— А ты так и прибежала сюда в одном платке, без пальто, — заметил Николай. — Ну можно ли так?!.
— Так и прибежала... Мне не холодно...
Он стал снимать шинель, чтобы надеть на жену, но Павел опередил его:
— Я уже дома. А ты, того, не простудись, смотри. Сам понимаешь...
— Совсем зарос, — говорила Мария часом позже. — Все лицо у меня горит от твоей щетины... Ну, спи...
Она поцеловала его в губы, в глаза, прижалась щекой к щеке.
Он лежал с закрытыми глазами, но уснуть не мог. Волосы Марии запутались в отросшей бороде и щекотали. Он ощущал на лице ее спокойное дыхание и с болью думал, что, может, все это — в последний раз. Он не раз ходил в атаку и в пешем строю, и в конной лаве, и перед каждым боем знал, что может умереть, даже думал об этом. Но мысли эти были где-то на втором плане, были не главными может потому, что сама обстановка боя не позволяла размышлять о смерти. А сейчас все обстояло иначе, не как в бою, где многое зависело от случая и где всегда, и слева, и справа, были друзья. Сейчас он знал: жизнь его зависела от прихоти и воли другого. Он был один и никто не мог придти к нему на помощь, как бы трудно ему не пришлось.
Жена спала. Он тихо, боясь разбудить ее, встал, затопил печь. Согрел воду и побрился. И что бы ни делал, одна мысль не оставляла его — все это, может, в последний раз. В последний раз правил золингеновскую бритву на ремне, разжигал огонь, ходил по комнате и смотрел с нежностью и болью в груди на любимую женщину.
Он не хотел ее будить, боялся, что выдаст свое состояние словом или жестом, но не смог отказаться от желания последний раз поговорить с ней, поглядеть в ее лицо, сознавая, что он знает то, чего не знает она.
Он разбудил ее и будничным, как казалось ему, тоном сказал:
— Ну, я пошел. Ты запрись. И спи... Я вернусь, наверное, завтра... Дров до завтра хватит...
Ушаров зашел к Ходаровскому. Начальник штаба был с ним внимателен и предупредителен, когда на плане города показывал места сосредоточения полка Обухова, которому было поручено ночью скрытно выйти в район станции, пропустить курширматовскую банду и ударить ей в спину.
— Артиллерия и пулеметный взвод ночью же выйдут на Соборную площадь. На всякий случай, если он надумает напасть не на эшелон, а пойдет на штаб фронта... Вот и все... Дай вам бог, дорогой мой... Ступайте! И скорее домой...
Фаэтон с красной звездой ждал на тихой улочке перед разведотделом. Ушаров кивнул кучеру, прошел в свой кабинет, убрал кое-какие документы. Подумал, что надо оставить Маше записку, и усмехнулся: «Послание с того света! Сентименты»... Он решительно вышел на улицу.
— Трогай! — сказал он извозчику, удобнее приваливаясь на кожаные подушки. — Быстрее!
— Хоп! — и неразговорчивый извозчик огрел коренника концами длинных сыромятных вожжей.
Миновали последние дачи и сады Скобелева. Перед Яр-Мазаром извозчик свернул на проселочную дорогу, круто сбегавшую к Шахимардан-саю, по старенькому мосту переехал бурный поток.
— Куда едем? — спросил Ушаров. Извозчик оглянулся, но ничего не ответил.
— Куда, спрашиваю, едем? — повторил он вопрос.
— В Гарбуа...
Гарбуа был небольшой, десятка в полтора мазанок кишлак, расположенный, если ехать из Скобелева, правее Маргилана и ближе к Ташкенту. Лежал он в стороне от больших дорог в заболоченной, поросшей камышом долине. Это была вотчина Курширмата. Сюда он стягивал свои силы перед большими походами и здесь прятался, зализывал раны и отдыхал после очередных боев, которые последнее время кончались для него бегством.
Курширматовский дозор встретил фаэтон в глубокой лощине, по дну которой несся неширокий поток. Остальную часть пути их все время сопровождали до десятка джигитов, одетых в черные халаты, с черными мохнатыми папахами, надвинутыми до бровей.
Гарбуа укрылся меж песчаными, поросшими джангилом и саксаульником холмами и прежде, чем показались его подслеповатые дома, Николай увидел две большие мачты и протянутый меж ними канат, и канатоходца, балансировавшего на нем с длинным шестом в руках, услышал гул толпы.
«Хорошо, что он выступит из Гарбуа... До Скобелева измотает коней... Чего думали Ситняковский и Половцев? Тоже мне, военные советники!..» — подумал Ушаров, и мысль эта не только обрадовала его, но как-то даже примирила с собственным положением.
Кони перевалили через последний холм, и фаэтон выкатился на небольшую кишлачную площадь. Крыши домов, глинобитные дувалы, нижние ветви нескольких тополей и орешин были усеяны басмачами. Задрав головы, они наблюдали за ловким акробатом и на каждую его остроту отвечали дружным хохотом и одобрительными возгласами. Главнокомандующий басмаческим войском сидел в кругу приближенных курбаши на деревянной супе, вынесенной из ближнего дома. Николай узнал Половцева, Ситняковского и Ненсберга, восседавших вокруг дастархана курбаши.
Спускались сумерки, но Курширмат был в своих синих очках, не только скрывавших кривизну, но и позволявших прятать выражение единственного глаза от собеседников.
— Ха!.. Говорили, не приедет Петух! Вот! Приехал! — самодовольно и со вздохом облегчения воскликнул Курширмат.
Ловкий канатоходец прекратил свои головокружительные трюки и скабрезные остроты, когда фаэтон остановился невдалеке от супы главаря. Смолк гул толпы. В наступившей тишине Николай Александрович вышел из экипажа и под тысячами любопытных глаз направился к супе, в трех-четырех
