Аистов-цвет
СМОК[1]
I. НА РАССВЕТЕ
Сереет…
Сизый свет течет в хату узкими струйками, разливается по земляному полу, горстью серебра рассыпается по черным деревянным стенам хаты.
Волосожар еще на небе.
Хата — маленькая, старая, смотрит мокрыми четырьмя углами, словно черными пастями пещер. В один угол упирается высокий поломанный стол, в другой — старая кровать. На ней спят двое малых детей: Петро и Гандзуня.
Между этими двумя углами в ряд повешены образа, кривятся усмешкой. На них — подтеками — хатний пот и копоть.
Два окна — словно узкие воротца в лучший, далекий мир.
Под окном на лавке стоит большая корзина. Ганка укладывает туда закупленный по соседним селам товар: яйца, творог, масло; облизывает пальцы, прикоснувшиеся к маслу, внимательно следит, как бы не разбилось что-нибудь, не смялось.
Ведь это же весь ее заработок.
Ее красивое когда-то лицо теперь увяло. В черных, чуть суженных глазах отражаются белые мотыльки рассвета. И от этого еще темнее становятся синие тени под глазами.
Они говорят о ее летах, подернутых пылью, дымом и бедой, о ее молодости, померкшей до времени. Маленький тонкий нос, губы, напоминающие сухие увядшие листья. Две складки, два глубоких рва — от носа к углам рта — свидетельствуют об усталости и пережитых страданиях.
Откладывает листы капусты, в которые было завернуто масло.
Это для детей — облизывать. Только и всего, что остается от дорогой панской еды.
Потом расстилает на полу дерюжку, завязывает в нее корзину и, набросив платок на голову, идет к ребенку. Посреди хаты стоит большая деревянная колыбель — родовая древность. Когда-то в ней и Ганку укачивали.
Склоняется над ребенком.
Юлька смеется сквозь сон. Ганка грустнеет, а на бледных губах неуверенная радость.
Вдруг заметила: перед окном будто кто-то белые полотна развесил. Светает…
Поспешно берет Юльку на руки и достает грудь. Надо накормить, ведь уходит на целый день, чтобы заработать грош на хлеб.
Ребенок растревожен, а Ганка горячо прижимает его к груди. В глазах — слезы.
Накормив, кладет Юльку снова в колыбель. Ребенок плачет, но Ганке уже нет времени хлопотать около него. Подходит к лавке, где спит Иванко. Легонько толкает мальчика:
— Иванко, Иванко!
— Мамо, вы уже уходите? — говорит мальчик с болью.
Мигает, хочет согнать сон с глаз и наконец садится.
— Не забудьте купить мне книжку и карандаш. Я уже хочу идти в школу.
— Если заработаю, куплю, сынку!
Ганка поправляет платок и наставляет:
— В обед сваришь картошки на шестке. Смотри не разжигай большого огня, хату не подожги. Как вернусь из Львова, принесу гостинчика.
Иванко слышит про Львов. Его черные глаза туманятся от неосуществимых желаний. Он давно мечтает об этом большом городе, где ночью светло как днем, где хаты словно скалы, а по улицам бежит железная дорога.
— Мамо, а когда меня во Львов возьмете? — спрашивает с упрямым нажимом в голосе.
Мать вскидывает корзину на плечи.
— Вот как отец будет дома, так и возьму. А то не на кого оставить хату и детей.
Дети! При этих словах в Иванко оживает колючее чувство, оно тянется змеей к горлу и свертывается в клубок злости.
— Так вы скажите там отцу, пусть придет! — выцеживает слова.
— Да у него, сынку, работа. Должен на хлеб заработать. Ты же еще маленький!
Мать хочет погладить Иванка, но он уклоняется. Тоска и злость душат его, толкаясь, наперебой подступают к горлу, к глазам.
Плакать! Кричать!
У отца работа, у мамы работа, а он… он привязан к хате.
Он тоже хотел бы ходить во Львов и зарабатывать, а не забавлять детей!
Хочет сказать это маме, но что-то горячее стискивает горло.
Кричать, бить ее, свою маму!
Зачем она заводит детей, а ему говорит неправду, лжет, будто их кукушка приносит?
Кукушка!.. Теперь она его не обманет.
Знает!..
Иванко темнеет и молчит.
— Закрой дверь, сынку, чтоб чужой кто не зашел.
Уходит.
В колыбели опять плачет Юлька. Юлька!.. И вся злость, что в эту минуту наросла, переливается из его глаз на нее.
Сквозь открытую дверь белыми голубями влетает в хату свет.
Мать останавливается на пороге.
— Иванко, не бей детей, они же маленькие. Ты старший, так учи их, а не бей. Гандзуня жалуется, что ты бьешь ее.
— Я тоже маленький!.. — бормочет насупленно, и снова чувствуется: вот она, злость, свернулась возле горла, а из сердца льется тоска, подступает к глазам слезами. Опять хочет сказать, что все знает, что его не обманешь, но стихает от тиши рассвета, от свежего ароматного ветра и закрывает дверь.
Юлька сидит в колыбели и плачет. Увидев Иванка, еще сильнее заходится.
Злобно толкает ребенка, чтобы лег, и начинает остервенело качать.
— Спи… спи!
Но перепуганный ребенок кричит еще громче.
— Спи!.. — на миг перестает качать и устремляет на Юльку взгляд, полный злости.
И опять качает — отчаянно, яростно, ребенок так и подскакивает в люльке, тряпье выпадает, и хата трясется.
— Спи!..
Но Юлька кричит, заливается слюной, бьет кулачками по бокам колыбели. От этого крика просыпаются дети, сидят тихо на постели и смотрят с испугом на Иванка.
— Спи!..
И вдруг перестает кричать и поднимает кулаки вверх.
Громкий крик детей разносится по хате, а Юлька немеет и сдерживает тяжелые всхлипы, а они так и рвутся из груди.
Острая дрожь проходит по телу мальчика.
Постепенно опускает руки и тоже застывает, а потом кричит отчаянно:
— Юлечко!
Петро и Гандзуня сразу умолкают.
— Юлька!.. — голосом, полным отчаяния, зовет Иванко и хватает дитя на руки. Носит, качает, забавляет. Жалость сдавливает грудь, а слезы застилают свет.
Спотыкается…
Юлькины ноги волочатся по земле. Струйки слюны заливают рубашонку, а испуганный смутный взгляд блуждает по бледному лицу Иванка.
— Юлька!.. Бедная Юлька моя!..
Плакал…
Медленно в слезах таяла боль, распадалась мелками росинками по полу, уходила в землю.
Тихий покой ложился на сердце.
Положил ребенка в колыбель.
Качал…
— А-а, Юлька маленькая!.. А-а!..
Слезы текли и текли. Соленым привкусом оставались на губах, скатывались по грязной сорочке, дождиком капали на Юлькино лицо.
Ребенок, засыпая, прислушивался к музыке этих слез, открывал глаза и смотрел по-детски серьезно, а Иванку казалось, что дитя понимает его боль и прощает.
— А-а-а!.. Юлька маленькая, а-а-а!..
Пел.
Всходило солнце…
