рваной фуфайки.
Куча тотчас наполнилась удушливым, всюду проникающим дымом. Он прижимал Одноухого к земле, делаясь все гуще, губительнее. В минуту под хворостом не сохранилось ни одного бездымного уголка, ни одного глотка чистого воздуха. Оставалось или выскакивать прямо в руки человека, или пробиваться, уходить куда-нибудь под снегом.
Наконец он вроде бы нашел отдушину, слабое место в снегу. В куче с одного краю примыкал комель поваленной толстенной березы. Снег тут чуть-чуть сквозил у коры, отставал, и Одноухий принялся быстро-быстро разрывать, расцарапывать его передними лапами. Помогал он и задними, не считаясь уж с больной ногой, отпихивал ими нарытое из-под себя.
Он медленно-медленно, а продвигался-таки вдоль ствола. Дымом уже не так душило, глуше трещал шаявший хворост и шипел таявший снег. Человек уж топтался не над самой головой, а позади где-то.
Кроме того, Одноухий чувствовал, что дерево прелое, гнилое, что внутри оно должно быть полое, что можно попытаться проникнуть в него.
Скоро он порвал когтями бересту в боку ствола, сильно источенную, издырявленную короедами, и забрался в середку ствола.
Дерево оказалось не пустым, но тонкая берестяная оболочка была наполнена такой мягкой и сухой трухой, что раздвигать ее было достаточно одной мордочкой. И труха тут же вспухала, обваливалась, сходилась вслед за кунем, преграждая путь дыму.
Человека и огня уже вовсе не слыхать. Одноухий, однако, не останавливался, не замедлял движения, чем дальше уйдешь, тем надежнее.
Древесная горькая пыль забивала ему ноздри и мех — не беда: отфыркается, отчихается, вылижет все в носу кончиком языка, мех тоже очистит, приведет в порядок, стоит только как следует поотряхиваться, поваляться на свежем снежку.
Так он полз по трубе, пока ствол березы не потоньшал, не разошелся на два ответвления. Одноухий сунулся в левое, но сразу наткнулся на плотную, не поддающуюся даже когтям, сердцевину; сунулся в правое — тут тоже сухая почерневшая труха вскорости перешла в белую, более влажную и сцепленную морозом прелость. Пробиваться сквозь такую прелость еще можно, но устраиваться в ней на лежку нельзя — холодно, сыровато будет. И Одноухий повернул обратно, облюбовал, обмял себе место вблизи развилки, в сухой трухе.
Окапывался он обстоятельно, кропотливо, не на один день. Здесь его ни человек, ни огонь, ни дым не достанут. Здесь уютно, тепло, здесь над ним глухая, спасительная снежная толща.
В самой развилке Одноухий видел трещины и проломы в коре березы, там он сделает лаз, там он будет попадать на поверхность, наведываться к лосиной туше.
20
— Ах ты поганец такой! Чего удумал... по капканам шарить! — ходил вокруг дуплянки Игнатий. Разглядывал, низко нагибаясь, следы. Следы отчетливые, ясные, хоть и припорошенные. Как на бумаге выведенные следы. Ларька побывал, Ларька. Некому тут больше пакостить, кроме него.
А он-то все удивлялся: почему у него лыжня нынче такая крепкая? И снег вроде в эту зиму выпадает изрядно, и вьюги иногда задувают, и в лес он выбирается от случая к случаю, а лыжне ничего не делается. Но других примет, что кто-то еще по ней бегает, не было.
Куница в капкан попала большая, сильная, вон как в дуплянке все разворочено и изгрызено. Да и след крупный, самца. Старый, должно быть, кунь угодил. И Ларька застал его живым, иначе зачем парню понадобилось откручивать капкан вместе с проволокой. Дужки капкана, видимо, невысоко захватили лапу куню, не перебили главную кость, не то бы он быстро выбился из сил и замерз. А так отсиделся как на цепи, дождался парня.
Открутил Ларька проволоку — и, конечно, не знает, что с кунем делать, как утихомирить зверька. На это ведь тоже решиться надо. И руки, и ноги, и все, поди, тряслось. Одно дело поймать куницу, другое — добить, если она еще живая. Тут твердая рука требуется. Потверже, пожалуй, чем при стрельбе из ружья.
Кунь и поцарапать, и покусать может, коль неумело снимаешь. Когти и зубы у него вострющие, чуть зазеваешься — живо вопьется.
Заметив под легкой, тонкой порошей какие-то темные пятна, Игнатий смахнул верхний слой снега рукавицей. Так и есть, вцепился кунь Ларьке куда-то, показал свои зубы и когти — вон сколько крови везде. Поделом тебе, поделом, дуралей. Будешь знать, как шкодить, как зариться на чужое.
Господи! Что это?.. Выпустил ведь, выпустил куня!.. Так, паря, та‑ак... Нарочно он, что ли? Все небось со мной рассчитывается?.. Вот здесь кунь прыгнул от него на дерево. Там вон, подальше, сорвался вниз — много ли с капканом по веткам набегаешь... Вот газетный самодельный пыж: пальнул парень в куня... Какой там нарочно — по глупости выпустил. Откуда у Ларьки ружье, где достал припасы?.. Так и есть, не попал, конечно. Смазал, балда безрукая. В лог, через речку утянула куница.
Ну, обормот! Ну, паразит чертов! Ни себе, выходит, ни людям. Даже по следу не побежал, гаденыш. Пропадет ведь ни за что ни про что кунь. Заклинит где-нибудь капкан или захлестнет проволоку — и пропадет. Пускай и не захлестнет, не заклинит, одинаково с голоду подохнет. Попробуй-ка поохоться с железной пиявкой — захудалого мышонка не поймаешь.
Эх, ноги бы молодые. Добыл бы, угонял куня. Плевое дело. Гляди, какую поволоку капкан и проволока оставляют, будто кто плужком и бороной прошелся.
Ладно, хватит жалеться. Не такое в жизни терялось.
Что ж теперь за наказание Ларьке устроить? Чтоб в другой раз неповадно было.
Выпороть опять?
Матери с отчимом сказать? Без толку все. Ларька хоть убей не признается, отпираться будет. Ни по какой лыжне он не бегал, никакого капкана не видел, никакой куницы не вынимал. И чем припрешь этого шалопая к стенке? Нет, вора надо хватать за руку на месте преступления.
21
Ларька перестал бегать по лыжне Игнатия. Сначала он все ждал, что старик вот-вот нагрянет к нему в теплушку, разоряться опять начнет, права качать, драться полезет. Не то и домой заявится, перед матерью с отчимом растреплется. Сплетни опять по деревне пойдут: растакой, дескать, рассякой Ларька.
Ну а где у старика доказательства?
След лыжный? Так его в тот же день запорошило. Поди-ка разберись, чьи это были лыжи.
Почему рука забинтована? Можно и развязать. Смотрите, пожалуйста,
