Михаил Голубков
ЛОГА
Повесть
1
Когда пожелтел, покраснел и побурел лист на деревьях, когда зарядила, навалилась сплошняком нудная сентябрьская морось, Одноухий покинул свои летние низкие места обитания, глухие, потаенные ельники вдоль речушек и ручьев, где совсем почти не стало свету, зато влаги — хоть отбавляй. Да и все живое в лесу выискивало сейчас, выбегало и выползало на бугры, на их южные склоны, что нет-нет да и озарятся, прогреются слабеющим день ото дня солнышком, обветрятся осенним ветерком.
Теперь Одноухий придерживался мелколесья, выбирал для охоты пустыри и сенокосные поляны, которые опять зазеленели, пустили в рост сочную, яркую отаву. Особенно он любил свежие, нынешние или двух-трехгодичной давности, вырубки, еще не успевшие как следует затянуться травой и кустарником, все еще в глинистых красных проплешинах, с содранным, сгруженным в кучи и пласты дерном, рыхлым и оплывшим под дождичком, все еще в крепких смолистых пеньях, желтеющих спилами, в сучьях, в щепье, в обрези, в разном другом не сгнившем хламе, оставшемся после лесозаготовителей. Бегать по таким вырубкам легко, добычливо: мех не намокнет, истерзанная тракторами и машинами земля мягка.
Днем Одноухий, если не шел дождь, лежал где-нибудь тут же, где промышлял, где его настиг рассвет, в каком-нибудь пустотелом пне, куда свободно проникал ветерок, доносивший до куня все звуки и запахи леса. При дожде же он находил более надежные укрытия, забирался поглубже в землю, укладывался под валежником, под вздыбленными корнями-щупальцами выворотней. Тогда Одноухий и ночью не оставлял умятого и нагретого гнезда, терпеливо пережидал ненастье.
Но иной раз ему все-таки приходилось охотиться и в дожди, когда непогодь затягивалась, когда тело становилось слабым и зябким без пищи. Вяловатый, сильно потончавший от мокрой, свалявшейся шерсти и потому очень напоминающий ящерицу, сновал он в непроглядной черноте ночи, в непрестанно бусившей и брызгавшей со всего мокряди и набивал желудок чем попадя, чаще всего любой осыпавшейся, перезревшей и водянистой ягодой, и поскорее отыскивал новую лежку.
Зато в ясную, солнечную погоду, в лунные ядреные ночи с легким морозцем, с тонким сухим налетом инея деятельности его не было предела. Был сполна заряжен, был неутомим до самого солнца, обегивал обширные лесные участки, вынюхивал все на пути, совался везде своей куцей шныряющей мордочкой.
Голод лунной ночью он усмирял быстро: бесшумно и ловко скрадывал мелких, дремлющих низко на кустах птичек, прыгал порой молниеносно, перехватив шмыгнувшую мышь. Не брезговал Одноухий и каким-нибудь хрустким жуком, чьими-нибудь личинками, шмелиными например, найдя и личинки, и самого шмеля по запаху меда. Шмель тоже тотчас проглатывался. А наткнувшись где-нибудь на черничник или брусничник, Одноухий обязательно задерживался, утолял жажду.
Охотиться он, однако, продолжал и сытым из одного уже только азарта, желания поймать, задушить, насладиться запахом теплой крови, поиграть с полуживой, едва шевелящейся жертвой. Съесть ее потом можно — завтра или послезавтра. Одноухий хорошо запоминал, где оставлял мертвых мышей и птах. Не часто в сентябре выдаются такие удачные, уловистые ночи.
2
— Так я и знала, что спит! — услышал он над собой надрывный голос матери. — Как чуяло мое сердце. Никакой, мол, будильник сегодня его не разбудит. Дай, думаю, проверю. Бросила работу — побежала... Ну как тебе не совестно, как не стыдно, паразит ты этакий? Как тебя только земля держит?.. Ведь там, поди, опять вовсю мимо льется... Ведь десять часов уже! А тебе к девяти нужно... Вставай, изверг, вставай, распроклятый! Долго ты надо мной измываться будешь? — Мать схватилась за одеяло, дернула, потянула его с Ларьки, но тот успел вцепиться, удержать одеяло, не давал дальше стягивать, и она, подергав, подергав, отступилась, села, обессиленная и беспомощная, на пол, закрыла лицо руками, в голос разрыдалась.
— Ну встаю, встаю... завела шарманку.
Помедлив еще немного, Ларька наконец высвободил из-под одеяла свои костлявые, длинные ноги, покрутил патлатой большой головой, долго и мучительно зевал, пошел, продолжая зевать и потягиваться, в прихожую, начал там, не умывшись, спецовочную робу натягивать.
— Хоть бы шары свои бесстыжие ополоснул, — все еще всхлипывала мать.
— Ни к чему. Дорогой и так с ветерком и дождем продраит. Опять небось морочно? — Устроившись на пороге, Ларька возился с портянками, совал ноги в огромные резиновые сапожищи, ошметьями высохшей грязи по самый верх заляпанные. — А ты бы лучше завтрак поскорее сварганила, чем нудить-то, слезы зазря пускать.
— Какой тебе завтрак, какой завтрак? — вскочила мать, опрометью бросилась на кухню. — Я тебе и завтрак, и на обед — все в сумку положу. Только ступай, ради бога, скорее... дорогой там или как перекусишь.
— Еще чего... Дорогой. Дай хоть попить чего-нибудь, голова раскалывается.
Мать принесла и подала Ларьке трехлитровую банку, в которой болталось немного огуречного рассолу. Парень жадно приник, вытянув все из банки, оставил лишь засольную приправу на дне: слежавшиеся кусочки укропа, кусочки чеснока и хрена, пожелтевшие смородиновые листья.
— Вот и водку попивать начал, — смотрела на него мать. — Не рановато ли, не торопишься ли, сынок?.. Что из тебя дальше-то выйдет?
— Что выйдет, то и выйдет, — вернул банку матери Ларька. — Сумка готова?.. И покурить надо где-то найти, — стал он ошаривать карманы одежды отчима.
Сходив снова на кухню и вернувшись с брезентовой полевой сумкой, туго набитой чем-то, мать опять взмолилась:
— Иди ты, иди. Не трави мне душу, не околеешь без своего курева... На целых полтора часа опаздывает! И еще полтора на дорогу уйдет... Ведь тебя на работе терпят-терпят — и вытурят в три шеи.
— А пускай вытуривают, — беспечно хмыкнул Ларька. — Все равно скоро в армию.
— И тебе не совестно, а?.. И как у тебя только язык поворачивается? — На глаза матери вновь навернулись слезы. — Сызнова он хочет по деревне болтаться, бездельем маяться, людям глаза мозолить... Мало ли ты из меня кровушки-то попил, повыкачал, до своих-то восемнадцати лет, пока совершеннолетним не стал, пока тебя на работу не приняли?.. Да и с армией еще ничего ладом не известно... Сейчас у нас
