Алесь. — Если выйду живой — я тебе за него отплачу.
Когда вооруженные люди, взволнованные и покрасневшие, опять затопили улицы, раненых там уже не было.
Корчак, дрожа ноздрями от возбуждения, ходил всюду и спрашивал лишь одно: «Где Покивач?» Кто-то указал ему на хату, в которую снесли людей.
В большущей пятистенной хате раненые лежали на скамьях, на столе, прямо на полу.
Загорский с закатанными рукавами и окровавленными выше запястий руками накладывал гиппократову шапку на голову одного из горипятичских. Тот жалобно стонал, и ему со всех углов отвечали по-детски слабые или басовитые стоны.
— Ребята, добейте, ребята, добейте меня, — почти плакал с перепуга и от боли молодой белокурый солдатик в углу.
— Молчи, — со злостью бросил ему Алесь. — Рана в руку, то рассиропился, вояка. Через неделю жрать той рукою сам будешь.
Грубость сделала свое. Солдатик перестал умолять и только дрожал.
— А ты терпи, терпи, — говорил Алесь горипятичскому. — По крайней мере, теперь знаешь, как порох пахнет.
Он почувствовал на себе чей-то взгляд, поднял голову и встретился с дремучими глазами Корчака.
— Это ты скакал? — спросил Корчак.
— Я. А что, не вовремя? — Глаза Алеся смотрели спокойно.
— Зачем?
— Хотел как-нибудь остановить все это.
— Зачем?
Алесь улыбнулся.
— Время не то. Манифеста в церквях нет. Можешь поверить мне. Поэтому я и освободил своих не так, как он.
Глаза Корчака следили за Алесем пристально и гневно.
— Со временем ты это поймешь, Корчак, — сказал Алесь.
Лютая ирония была в складке губ Корчака.
— И не боишься, что убьем?
Алесь показал белые зубы и не отвел взора.
— Даже последние убийцы не убивают попа с дарами и лекаря.
— А если все же?
— Ну и становись ниже последнего бандюги, — и Алесь, потеряв всякий интерес к Корчаку, перешел к следующему раненому.
Корчак не знал, какое напряжение владеет сейчас этим молодым человеком. Корчака душил гнев. Этот, с красивыми серыми глазами, не обращал внимания на смерть, стоявшую перед ним. Корчак разъяренно сделал шаг и встал между Алесем и окном, затенив Загорскому.
— Ну-ка, отступись, — рыкнул вдруг Алесь, вскидывая голову.
Корчак невольно отступил, а когда потом спохватился, было поздно.
— Бумажки захотелось? — жестко спросил Алесь. — Знаешь, где бы ты оказался со своей бумажной волей? Смотри. — Его рука повела по лежащим. — Вон... вон... вон... Трое убитых мужиков, шесть убитых солдат, двенадцать раненых из-за г... бумажки... Ступай, ступай, ищи свою бумажку, бутылка темная.
Корчак обвел глазами стонущих. Убитые — вон, у двери. Двое горипятичских, так как не видел их среди своих. А вон то солдаты. Ранены тоже солдаты. Но вон один легкораненый из деревни Ходанского. Морщится, встает на ноги. А там трое раненых из его лесных хлопцев.
— Где Покивач? — спросил Корчак.
— Ищи.
Корчак пошел, склоняясь над лежащими. Покивач приткнулся к стенке, на боку. Желтые ястребиные глаза смотрели бессознательно.
— Давай прежде всего этого, — бросил Корчак.
— Не надо, — возразил Алесь.
— Как это не надо?
— Не надо ему ничего больше.
— Мой человек.
— Даже твоим людям, даже тебе со временем ничего не надо будет.
И тут Корчак понял. Сделал шаг к Алесю.
— Ты что, две головы имеешь? Ты кто такой?!
Но Корчак сдержался. Он вспомнил слова Кондрата Когута о врагах.
— А-а, — произнес он. — Тот князь, который за волю.
— За волю, — просто повторил Алесь. — Только за истинную. Не за бумажную.
Тяжело дыша, Корчак спросил:
— Ты что ж это его, Покивача, не уберег, а?
— Это ты его не уберег. Ему уже никто не мог помочь.
Заговорил вдруг почти умоляюще:
— Слушай, Корчак. Ступай ты поищи в церкви свою бумажку, да потом исчезай отсюда. Наделал своего — хватит. Да еще я бы тебе советовал всех своих убитых и раненых с собою взять: солдаты сейчас придут. Временнообязанные Ходанских, к счастью, легко ранены — пойдут домой. А горипятичских уж как-нибудь я сам уберегу. Пошел бы, а?
Корчак направился к двери, остановился.
— Не верю я тебе, — признался он. — Всей породе вашей проклятой не верю.
— Ладно, — заключил Алесь. — Затвори дверь в сени.
Дверь хлопнула. Корчак, сжав челюсти, бежал к церкви, возле которой мужики тяжелым бревном заканчивали выбивать дверь. Наконец дверь обвалилась.
Гулко топотали по плитам сапоги, мягко хлопали поршни. Корчак ногою отворил царские врата.
— Баб не пускайте, — сказал он с улыбкой. — А то опять церковь освящать придется.
Рука его скользнула под бархат, укрывавший престол. Потом он выпрямился, бледный.
— Нет, — констатировал он.
— Нет... Нет... Нет, — начало передаваться по цепи к выбитой двери.
...Первыми двинулись с места люди Ходанских. Некоторые зашли в хату, где копошился Алесь, взяли своих раненых, ушли. Корчак смотрел, как отставали от толпы люди.
— Хлопцы... — сказал он, и голос его содрогнулся. — Хлопцы, перепрятали они ее. Не может быть, чтобы царь...
Все молчали. Только кто-то поднял на него глаза.
— Пускай так. Но теперича что уж? Если бы отыскали — сложили бы кости, а так...
Корчак сел на крыльцо. Уменьшалась и уменьшалась толпа. Белоголовый человек сидел на крыльце, и волосы свисали на склоненное лицо.
Потом он поднял голову, и все удивленно увидели, что глаза Корчака застит что-то прозрачное и ясное. Оно постепенно, дорожками, сплывало по щекам.
— Волю нашу... — Корчака что-то душило. — Дорогую нашу... Продали, псы.. Продали... Продали.
Становились меньше и меньше белые фигуры на белом снегу. И восходящее солнце радужно дробилось в глазницах человека на крыльце.
Потом он встал и вздохнул.
— Что уж там... Будем ждать... Мы — терпеливы.
Маленькая группка людей стояла перед ним, и он сказал:
— Заберите раненых. Отходим, хлопцы.
...Остальные тащились по снегу и несли на самодельных носилках раненых и убитых, а Корчак все еще стоял в двери.
— Имеешь смелость, князь, — наконец произнес он. — Но ненавижу я тебя. Не за то, что ты это ты. За других я тебя ненавижу. За Кроера. За всех братьев твоих. За все.
— Я знаю, — сказал Алесь.
— Так и останешься с солдатами да этими горипятичскими мямлями?
— Так и останусь.
— Смелый, но все равно ненавижу. —
