четверых, нет ничего в руках. Люди не шли восставать. Люди шли убедиться в обмане, и, если бы не заслон, все обошлось бы мирно.
Он смотрел, как сипели и сипели в снегу угасающие факелы, как становилось меньше и меньше — на глазах — огней. Судорога вдруг пробежала по телу Кондрата, и он, вырываясь, закричал неистово и страшно, как зверь. Заведенные так, что видны были белки, глаза дрожали вместе с ресницами. Он лязгал зубами, сгибался и разгибался, словно складывался пополам, и люди шевелились на нем, не в силах удержать.
Изо рта Кондрата валила пена. А потом он утих, потеряв сознание.
— Понесли, — сказал Юрась.
Андрей вскинул на плечо тело брата, и Когуты двинулись по зарослям вишняка, а потом по пригорку дальше от Горипятич. Кондрат покачивался на плечах, неподвижно-тяжелый, как мертвый.
На холме, перед тем как спуститься в овраг, Юрась и Андрей остановились. Огни все еще угасали в ложбине, но сипения не было слышно: далеко.
— Ничего, мы им это вспомним, — промолвил Андрей.
Брат не сказал ничего, но Андрею стало страшно, когда он увидел сжатые кулаки Юрася.
«Довели, — подумал он. — Волков из людей поделали. Еще бы...»
Толпа редела. Остались только люди Корчака и вооруженные мужики из деревень Ходанского, да еще горипятичские, которым некуда было убегать.
Но Мусатов все равно чувствовал странную слабость.
...Толпа тем временем все еще стояла в нерешительности. И солдаты стояли перед ней тоже неподвижно. И на лицах солдат, которые удерживали Брону, Марту и Покивача, была нерешительность.
Порой толпа разражалась криком:
— Отпустите их!
— Сыроядцы! Против воли царя! Вот он вам...
Опускались штыки, и словно вместе с ними на толпу опускалась тишина.
Брона смотрел-смотрел на это, да и плюнул.
— Мужики-и...
Корчак пробовал поднять своих — напрасно.
...Еще не начинало светать, но на востоке загорелась уже янтарно-желтая, холодная лента зари. Люди переступали с ноги на ногу, скрипел под поршнями снег.
Мужики знали: пока на их стороне ночь и факелы, их табор создает впечатление более страшного и большого, нежели в самом деле. День, который вот-вот должен был разгореться над деревней, словно разденет их, покажет солдатам обыкновенных замерзших людей, очень уставших и голодных.
Внезапно над толпой, над солдатами прозвучал бешеный, дрожащий от восторга крик Марты. Она билась в руках у солдат, изгибалась, указывала рукою куда-то на крутой склон. Глаза женщины горели разъяренностью и безумством.
— Смотрите! Смот-ри-и-те!
На склоне, на верхнем его срезе, на желтом фоне зари двигался силуэт.
— Всадник! Белый Всадник! Белый Всадник!
Конь словно расстилался в воздухе, с востока приближаясь к деревне. Солдаты не видели его за стеною лип. Но всем, кто в нерешительности стоял на деревенской улице, он был виден хорошо.
И каждый, даже тот, кто верил в сказки, с радостью подумал: вот он. Вот он, тот единственный повод, который может прогнать оцепенение. И надо воспользоваться им, иначе день — и еще две роты, которые идут где-то по дороге, и расправа, и каторга. Только отогнать их, хоть бы на минуту, чтобы потом добыть настоящую волю, и знать, правда ли это, и разойтись, чтобы рассказать всем и чтобы потом восстали все, а не только две деревни.
Крик Марты словно разрушил молчание. Женщина вырвалась из солдатских рук, сделала несколько шагов и упала на колени в снег, протягивая руки к светлому видению.
Бессвязный бешеный крик словно вскинул каждого. Это было спасение, возможно, настоящая воля.
И, наливаясь кровью, Корчак крикнул:
— Он с нами, хлопцы! Хлопцы, он явился! Вперед!
Крик пьянил. Поднялись вверх дубины и вилы, косы и длинные топоры вязыничских. Поршни начали топтать снег.
Всадник уже исчезал, проваливаясь в овраг, но сейчас мужикам в нем не было надобности.
Разинутые рычанием рты, усы, распахнутые на грудях сорочки, белые свитки, блеск стали, огонь факелов, крик — все слилось воедино, в лаву, катившуюся на солдат.
Покивач вырвался от солдат, бросился к Марте, поднимая ее. Потом вздел вверх руки.
— Хлопцы! Бей их!
Лава приближалась к схваченным и солдатам с невероятной стремительной скоростью.
Именно в этот момент разорвал воздух беспорядочный редкий залп. Покивач качнулся и, словно переломившись, упал навзничь в снег. Упал еще кто-то, еще, еще.
Но было поздно. Рты, дубины, острые жала кос, редкие хлопки мужичьих выстрелов, свитки, сталь, башмаки, желтые, как мед и лен, растрепанные волосы — вся страшная лава, извергающая крик, насунулась, смела, погнала солдатскую цепь.
Лава была ужасающей. И не хватало уж времени перезарядить ружья, и оставалось только одно: спасаться, прыгать через ограду, бежать по погосту, прячась за церковные стены, ощущать спиною горячее дыхание толпы и хруст кос, когда они влезали в живую плоть, бросать ружья, бежать к речушке, проваливаться на синем льду, плыть, исчезать в пуще.
Алесь стоял на опустевшем поле битвы. Он оглядывался: ага... вон человеческое лицо в двери... и еще... и еще одно.
— Идите сюда, — властно повелел он
Божкая, приблизился старик.
— Боже! Боже! Что что теперь будет?
— Ничего не будет. Зови людей. Какая тут самая чистая хата?
— Не знаю, — схитрил дед.
— Боишься? — грустно спросил Алесь. — Ничего. Ну-ка, идите сюда.
Подошло еще несколько человек горипятичских,
— Вот что, — обратился к ним Алесь. — Никому ничего не будет. Только помогите мне. Подберите всех раненых: и солдат на кладбище, и мужиков на улице. Несите их в ту хату... Не хитри, дед, твоя хата.
Лишь теперь он понял, какой глупостью было скакать сюда. Он так ничего и не придумал за дорогу. Надеялся, что на месте все решится.
Решилось, к сожалению, без него. Разумнее всего было бы ему оставить эту деревню и непознанным уехать обратно. Люди не задержатся здесь, он знал. Но Загорский написал Исленьеву. Он знал, что где-то тут Когуты, что сейчас он, Алесь, остается единственной защитой этих людей от рассвирепевшей солдатни, так как при нем постыдятся истязать и не оставить всего без судебного рассмотрения.
И еще: раненые стонали вокруг на снегу, и это было ужасно, и здесь никто, кроме знахарок, не мог им помочь.
— Сносите, сносите, — подгонял Алесь.
Следовало спешить. Рассвирепевшие от погони люди могли вернуться и — кто знает — могли попытаться сорвать свой гнев на недобитых. Грустно, когда убьют и тебя, но кто поможет раненым. А он все-таки слушал лекции и на медицинском факультете.
— Заведи коня куда-нибудь в гумно, — попросил старика
