тут, видимо, не просто мужики, а лесные братья, а поскольку это так, заварушка будет горячей. Он ошибался, но не мог знать, что ошибается.
— Разойдитесь! — крикнул Мусатов.
Это было неожиданно, но вперед вышел не Корчак.
— Мы не хотим крови, — сказал Покивач.
— Чего вы хотите?
— Мы хотим видеть истинный манифест, спрятанный в церкви.
— Какой манифест?
— Истинный... царский.
— Есть один манифест.
Покивач с укором покачал головою.
— Зачем врать, пан?.. Служивый, а сам с этими обманщиками. Похвалил ли тебя отец-император?.. Пропусти нас в церковь, и мы пойдем отсюда.
Мусатов подумал, что это дает возможность выиграть время и взять зачинщиков.
— Идите, — произнес он.
Мужики начали советоваться. Наконец первым пошел к церковным вратам Покивач.
— Чей? — измеряя его глазами, спросил Мусатов.
Покивач смотрел дерзко.
— Лесной.
— Стой тут. Еще кто?
Он ждал, что выйдет Корчак, но тот стоял и улыбался.
Второй вышла из толпы Марта.
— Ты чья?
— Божья.
Мусатов подумал, что все это плохо и взаправду здесь не мужицкий бунт, а поход «лесных братьев». Их развелось много, кому, как не ему, было знать об этом.
Две тени, черная и белая, стояли отдельно от толпы и следили, кто выйдет еще. Кондрат попробовал было сделать шаг, но его вдруг сильно сжали с боков. Он покосился: тяжело посапывая от бега, стояли рядом с ним отец и Юрась.
— Голова еловая, — бросил мрачный отец.
Кондрат рванулся было — сжали. Андрей вдруг начал пихать его назад, в толпу.
— Хватит, — пояснил он. — Ты что, не видишь? Западня.
— Пусти, — толкнул его Кондрат.
Строгие синие глаза Андрея встретились с его глазами.
— Идем отсюда, — попросил Андрей шепотом. — Подвести хочешь загорские окрестности? Брось, братец. Не время. Пойми, голова ты глупая. Погоди. Выспимся мы еще на их шкуре. Напрасно погибнуть хочешь.
Подкова покраснела на лбу Кондрата. Но родственники сильно прижали его к глухой стенке какого-то сарая.
Мусатов стоял немного выше от моря огня. Руки его, цепкие руки в веснушках, нервно ощупывали пояс.
Мусатов не чувствовал прежней уверенности. И именно ради того, чтобы она возвратилась, спросил:
— Еще кто?
— Я, — двинулся из толпы Брона.
Он отдал штуцер соседу и пошел, притаптывая поршнями снег.
— Ты откуда?
— А ты не знаешь? Напрасно. Довелось-таки тебе помучиться с нами под Глинищами.
У Мусатова передернулась щека. И этот лесной.
— Т-так, — протянул он и, поскольку уверенность не приходила, приказал: — Солдаты, берите их.
Троих человек схватили за руки.
— Это что ж? — спросил Покивач. — А обещание?
— Лесным бандюгам не обещают.
— Люди! — крикнул Брона. — Видите?!
— Ты что ж это делаешь?! — закричал кто-то из толпы.
Мусатов поднял руку.
— Народ! Эти люди убедятся, что никакого манифеста в церкви нет и там же будут ждать, пока не придет расплата.
Кондрат Когут отбивался возле стенки. Его держали.
— Пустите! Видите, как они! Пустите!
Отец внезапно обхватил кожаной подпругой его заломленные назад руки. Стянул их так, что у Кондрата начали кровью наливаться кисти.
— Тащите его, хлопцы, тащите отсюда.
За ногами Кондрата тянулись две снеговые борозды. Он тужился и ревел.
— Советую вам разойтись. — Щетинистые бакенбарды капитана дрожали. — Сюда идет еще две роты. Пожалейте свою жизнь.
Толпа заколебалась. Корчак с отчаянием видел, как трех человек тащат к вратам. Деревня молчала, смотрела темными окнами. Наверно, за некоторыми из них были глаза, но даже не возле самих мутных стеклышек, а в глубине хаты.
— Хлопцы! — крикнул Корчак. — Да что ж это они, ироды? Выгоняйте их из хат. Факел в крышу, если не выйдут.
Мужики начали стучать в окна и двери, выгоняя горипятичских на улицу. Их тащили из хат. Толпа была в ярости: прятались за темными окнами, и у каждого, стоящего с факелом, было поэтому страшно и сиротливо на сердце. А разве те, с факелами, воры? Они хотели только убедиться в обмане.
— Корчак! — крикнул Мусатов. — Не издевайся над людьми!
— Отпусти взятых, дубина! — кричал Корчак. — Вишь, милостивый волк! Вспомни Пивощи!
Возня вокруг Броны, Марты и Покивача на минуту прекратилась.
— Люди! — крикнул Мусатов.
— Мы тебе не люди, а скот, — ответил Корчак. — А и вы нам не люди, а волки.
Нависло молчание.
...За гумнами отец, Андрей и Юрась держали, посапывая, Кондрата.
— Предателя из меня делаете, — шипел тот.
Улицей, гуменниками, садками медленно, по одному, по три отделялись от толпы люди.
— Видишь? — показал Юрась, и вдруг голос его пресекся. — Видишь? Вот тебе этот бунт. Так ты что, в игре хотел голову сложить?
Кондрат молчал.
— А горипятичских видел? — продолжал Юрась. — Видел ты их? А Корчак? Хаты жечь хотел. Как будто огнем можно поднять такое трусливое стадо.
По лицу Юрася текли слезы.
— Братец, ты мне веришь? Ты веришь, что я немного ума в той академии набрался? Ты мне верь, братец. Нет никакого манифеста ни на сукне, ни под сукном. Не дал он его. Не дал и не даст.
Кондрат вертел головою, как загнанный конь.
— Стыдно, перед братьями стыдно. — Он опять начал вырываться.
Андрей схватил его за волосы и сильно, так, что Кондрат крикнул, повернул его голову к садкам.
— Взгляни! Ну-ка, взгляни! Вон они, братья!
От огненного озера отрывались и плыли садками огоньки. То один, то другой из них делал во тьме яркий полукруг — сверху вниз, — и потом оттуда долетало сипение угасающего факела, который сунули в мартовский, некрепкий даже ночью, снег.
У Юрася что-то клокотало в горле.
— Братец... — захлебываясь, толковал он. — Братец, ты не думай. Мы начнем не так. Когда мы начнем — земля под ними всеми закурится. Погоди до той поры, братец.
Сипели и сипели, угасая во тьме, факелы.
— У них нет головы, — пояснил отец. — Что сделают твои десять пальцев?
— Когда начнется настоящее — первый пойду с тобою, — обещал Андрей.
— Мы из-под них землю рванем, — все повторял Юрась. — Это уже скоро. Верь мне, я людей знаю. Оружие у нас будет.
Кондрат опять рванулся из-под них, хотя знал, что Юрась говорил правду о манифесте, и понимал: ни у кого из них,
