Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 62
— На господскую землю нам, мужикам, заходить было нельзя — засечет! Крутой был человек!
— Когда чем расстроен бывал — шляпу набок. А в хорошем настроении — шляпа как следует надета. Уж я заметила. Как шляпа набок — на глаза ему не попадаюсь.
Они были безответными и безропотными, тысячи его верноподданных душ. И рабски любили его. Мало говорили о нем плохого. Всё больше восхищались. Потому что:
— Трудовик был! Работал по столярному делу. С утра, бывало, с топором, где сучок обрубит, где что. На строительстве землю сам возил тачкой.
И потому что:
— Милостивый был, что попросишь, даст.
Он был для них легендой, этот богатый барин, «высшей марки аристократ», ходивший по лесам с топором за поясом и предававшийся аскетизму среди патриархальной роскоши родового имения.
— С детства я в кухарках, — рассказывала Наталья Ларионовна Богачкина. — В барском доме стирала, работала, что укажут. Всё делала. Спаленка у него была шикарная, а рядом — верстак, на верстаке брусочки. На верстаке и спал. Никому об этом нельзя было говорить. Меня допускали убирать кабинет, потому что не болтливая была. Раз вхожу в кабинет (а мне сказали, что самого дома нет, убирать можно), а он стоит во весь рост. Я обратно: «Батюшки, он сам там!» А мне экономка: «Дурочка, это его портрет». И правда, портрет был во весь рост, как живой нарисован. Раз застал меня в кабинете, убирала, как закричит сердито (с привизгом говорил): «Чья такая?! Откуда ты?» — «Я Богачкина». — «А-а-а-а, Богачкина! Отец твой мой самый любимый кучер». И сразу добрым стал… Бедным он помогал. Леску, хлеба давал. А воров не любил. Если поймает — в тюрьму.
Видел, как дрожали они под его суровым взглядом. И гордился этим. И держал их в страхе, неустрашимый властитель, в иной час добрый, в иной час яростный, могучий барин, отец родной. Но однажды не смог он всё же скрыть своего страха перед ними, безответными и трепещущими, дрогнул сердцем, съежился, побледнел. Это было в день его именин, в праздник святого Александра Невского.
— В этот день, — вспоминал крестьянин Филипп Иванович Кузнецов, — приезжали, бывало, многие гости. Крестьян богато одарял орехами, конфетами. Резал быка, пек пироги. Собирались на праздник из всех деревень в округе. Развешивал в этот день фамильные вензеля, устраивал фейерверки, люминации. Все крестьяне собирались к дому, где устраивалось большое угощение, выкатывалась бочка вина, расставлялись столы с закусками… И вот однажды происходило такое праздничное гулянье. А в этот день как раз вернулись из солдатской службы крестьяне Городецкий и Сачков. Они подняли барина на руки и начали качать. А он испугался, думал, что хотят его убить. С тех пор именины и не праздновал больше…
«Хотят его убить»… этот мучительный, безрассудный страх жил в нем подспудно с той самой поры, когда ему дали прочесть по-крестьянски спокойное и обстоятельное и оттого еще более впечатляющее повествование Ефима Егорова. Тогда на него, не знавшего страха ни перед чем, впервые дохнуло тем древним и хорошо знакомым его родовитым пращурам неистребимым ужасом перед вилами, топором и красным петухом. Крестьяне его замечали и говорили об этой «болезненной причуде» с каким-то горестным снисхождением, почти с обидой.
— Он даже воду сначала возил издалека, — рассказывал Филипп Семенович Маслов. — Потом взял из Плавицы, послал на анализ в Москву. Там сказали, что самая лучшая. Тогда он оцементировал источник недалеко от мельницы и воду стал брать только оттуда. Проверял всё очень. Боялся, что его отравят.
* * *
Особые мнения сенаторов, выводы министра юстиции и заключение медицинской конторы вновь возвращали делу утраченную было обоюдоострость. Оплошность частного пристава Стерлигова стараниями целой армии чиновников была исправлена.
Десятого мая 1851 года материалы следствия были представлены военному генерал-губернатору Москвы. Закревский дополнил дело материалами секретного следствия и препроводил его в губернское правление, «а сие последнее отослало оное к рассмотрению и решению в 1-й департамент Московского надворного суда». Четыре месяца шли заседания. Две статьи Свода законов— 1150-я и 1181-я — качали дело из стороны в сторону. Вокруг каждой из них составилась партия, сенаторы и прокуроры азартно спорили, чаши весов божественной Фемиды качались беспрестанно:
— Признать показания дворовых за истину!
— Не признавать!
— Привлечь Сухово-Кобылина!
— Не привлекать!
Сражение двух группировок продолжалось с переменным успехом, пока из темного водоворота речей не всплыла на поверхность одна меленькая, но яркая щепка — факт, отмеченный вскользь, одной строчкой в непомерно разросшемся деле:
«28 марта сего 1851 года по указанию Егорова найдены на чердаке барского дома цепь, две булавки, брошь и портмоне».
Больше ничего — никаких комментариев, выводов, заключений, соображений и мнений. Авось проскользнет.
Но не проскользнуло. Это были те самые вещи Симон-Деманш, которые она постоянно носила с собой и на пропажу которых указывал Сухово-Кобылин в записке министру юстиции. Строка, затесавшаяся в обширные материалы дела по недосмотру (или по бестолковости) какого-то следственных дел стряпчего, перевесила сотни густо исписанных листов многотомного дела, тщательно заостренного с той стороны, которая должна была обрушиться на гордую голову Сухово-Кобылина.
Тринадцатого сентября 1851 года последовало решение надворного суда:
«Егорова и Козмина приговорить к 80 ударам шомполами и по наложению клейм отправить в каторжные работы на рудники: Егорова на 20, Козмина на 15 лет. Кашкину на 22 года и шесть месяцев, Алексееву на 15 лет. Титулярного советника Сухово-Кобылина, виновным по делу сему ни в чем не оказавшегося, к суду не привлекать».
На этом в деле об убийстве московской купчихи Луизы Ивановны Симон-Деманш могла быть поставлена точка. Но граф Арсений Андреевич Закревский был не из тех игроков, которые с достоинством покидают ломберный стол, проиграв крупную партию. Он предпочитал широким и властным жестом смести со стола неудачную фишку, проворно стереть рукавом долговые записи и метать банк заново. Решение надворного суда военный генерал-губернатор Москвы нашел неправильным и отменил его. Дело было направлено в Московскую уголовную палату, а оттуда снова в Правительствующий сенат.
Получив из Московской уголовной палаты материалы следствия и судебных процедур, Сенат тут же поспешил от них избавиться, ибо дело приобрело такую сложность, что блистать красноречием, разбирая его, было уже недосуг. Долго не раздумывая, сенаторы вернули его в уголовную палату на том основании, что та не дала точного ответа на их запрос, привлекать ли Сухово-Кобылина к суду.
Московская уголовная палата, получив дело назад, созвала всех своих членов на экстренное заседание. На нем присутствовал Закревский. Дебаты шли до позднего вечера, и разногласиям о причастности Сухово-Кобылина к убийству не было конца. И тогда Арсений Андреевич, уже изрядно утомленный, поднялся и потребовал от господ заседателей «благосклонного внимания». Палата затихла. И Арсений Андреевич, расчленяя длинными паузами свои короткие фразы, произнес речь. Он напомнил господам заседателям, что Правительствующий сенат вовсе не ставит вопрос, виновен или невиновен Сухово-Кобылин в совершении убийства. Этот вопрос будет решаться не теперь и не здесь. Этот вопрос будет решаться Сенатом, а может быть, даже государем. Палате же должно дать ответ Сенату — привлекать или не привлекать Кобылина к суду по делу об убийстве Деманш. Ответа на этот вопрос ждет от вас Сенат, господа заседатели уголовной палаты.
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 62
