войска». Ла Мотт сухо констатирует: «Парижских проституток в зону боевых действий, конечно, не пустят, но местные бельгийские девчонки докатились до того, что другие уже и не нужны» (76). Политика Военного министерства, таким образом, провоцирует супружеские измены.
До этого авторы военной прозы вообще избегали упоминать о сексе. Но Ла Мотт открывает неприглядную правду: местные женщины и даже совсем юные девочки продавали себя военным. Поставщик госпиталя, «толстячок в хаки», каждую ночь берет санитарную машину, чтобы переспать с женщиной милях в двенадцати. Как и старик-доктор шестидесяти четырех лет, сам уже дед, регулярно ездит в четырнадцатилетней девочке в соседнюю деревню. И даже священник при госпитале «шмыгал в деревню, чтобы провести ночь с девчонкой».
Ла Мотт хотела, чтобы ее читатели осознали, что социальные сломы и сдвиги военного времени имеют уродливые последствия, зачастую идущие вразрез с провозглашаемой «защитой женщин и детей». Она весьма наглядно показывает, что война подтачивает институт брака и ведет к «падению» огромного количества незамужних женщин и девушек. Так, она пишет: «Предполагается, что после войны все солдаты найдут себе жен, но вряд ли ими станут те женщины, которые обслуживали и „ободряли“ их на фронте» (73).
Пыл, с которым Ла Мотт рассуждает на тему секса на войне, был в те годы чем-то радикально дерзким. Притом что большинство военных авторов утверждали, что солдатский быт высокоморален. К примеру, в своей книге «Воюющая Франция» 1915 года выдающаяся американская писательница Эдит Уортон пишет: «Будто вся нервозность, мелочность, мелкие личные увлечения, подлость и вульгарность сгинули в великом пожаре самопожертвования». В более далеких окопах, утверждает Уортон, сидят немцы – «те, кто вылепил эту войну». А в ближних – французские солдаты, «которые были вылеплены ею»[145]. Но в риторике Ла Мотт в войне нет ничего искупительного.
Раз за разом в своих рассказах она преподносит неприглядные темы, не поднимавшиеся в классических произведениях о войне. «Locomotive Ataxia» – еще один изумительный пример. Это история солдата, который постепенно теряет способность ходить. Его немощность становится все более явной: он движется «неуверенными, торопливыми, прерывистыми шагами», а его товарищи по палате хихикают, прыская в кулак, ведь все они знают его диагноз. Неспособность контролировать свои телодвижения – locomotor ataxia – характерный симптом сифилиса в последней стадии.
В своих рассказах Ла Мотт показывает то, что другие авторы скрывают; ей даже удается представить ужас и страдания в прифронтовом госпитале как привычную и надоедливую рутину. В «Промежутке» она пишет: «Сегодня идет атака. Вчера тоже шла атака. Позавчера тоже». Палаты заполнили «мужчины, седые и бородатые, умирающие в наших чистых кроватях, пропитавшие наши чистые простыни кровью, которая сочится из-под их перевязок», – продолжает она. И затем: «Когда они умрут, мы снимем кровавые простыни и заменим их свежими, чистыми, и аккуратно их заправим, чтобы принять на них муки очередного мужчины» (63). Война в оптике Ла Мотт утомительная, абсурдная рутина. Водители санитарных машин доставляют груз из кровавых тел. Раненые умирают, кто быстро, кто медленно. Периодически являющийся щеголь-генерал прикрепляет медали на больничные пижамы тех, кому суждено выжить и вернуться домой без руки или ноги, чтобы те героями разгуливали по улицам Парижа, вдохновляя массы. Откровенные до грубости и предельно несентиментальные очерки Ла Мотт мало в чем схожи с традиционными текстами военных авторов, особенно женщин. Как отмечалось в журнале The Detroit Magazine в начале 1917 года, «женщины, проникавшие в зону военных действий, описывали свой опыт, используя лишь „ланцет“[146]… И только одна, Эллен Ла Мотт, создала истинный портрет разъяренного зверя»[147]. Если произведения других писательниц переполняли сентиментальность и сострадание, то Ла Мотт повествует о категориях жизни и смерти, казалось бы, в бесстрастной манере. Так, она пишет о мальчике в «Бельгийском гражданском»: «…дело было безнадежное. Ребенок умер бы без операции так же, как он умрет во время операции или после нее» (53). В рассказе «Во имя Родины» она так говорит о раненом: «Наступил третий день, он был жив, он умирал и знал, что умирает. Это было необычно и сбивало с толку» (83). А о троице раненых в «Промежутке» отзывается так: «Лучше бы им умереть. Немецкие снаряды сделали их нелепыми, отталкивающими» (64).
Стиль Ла Мотт одновременно графичен, парадоксален и экспериментален – очень похоже, что на него повлияли новаторские находки писательницы Гертруды Стайн, с которой ее связывали близкие отношения во время войны. Вот как описывается в «Промежутке» один пациент: «Он подхватил менингит, и скоро его кровать освободится. Из носа у него течет желтая пена, густая, желтая, пузыристая пена, и эта пена лопается, пузырится. Она вздымается пузырьками под его носом, выше и выше, и потом пузырьки лопаются и стекают густыми потоками в его лохматую бороду» (64). Игра слов и нарочитые повторения напоминают стиль Стайн, однако в своей книге Ла Мотт использует его для формирования нового типа военной прозы, обладающей оголенной восприимчивостью.
Именно восприимчивость обрела небывалую привлекательность в послевоенной литературе утраченных иллюзий «потерянного поколения», как окрестила его Стайн. Действительно, Ла Мотт пишет в отстраненной, сухой манере, которая будет характеризовать литературу о Первой мировой войне в последующий период. Как проницательно замечает Хейзел Хатчинсон в исследовании «Война, в которой закончились слова»: «Ничего подобного книге „На отливе войны“ до сих пор не было написано на английском языке. Это первый текст, в котором отчетливо прозвучала новая нота военного конфликта, который показал, как можно совместить в прозе его жестокость и его трогательность»[148]. Коротко говоря, Ла Мотт проложила для послевоенных писателей новый путь повествования о войне.
В своих рассказах она часто нанизывает одно за одним декларативные предложения, лишенные эмоций и нейтральные по тону, за которыми ощущается тщательно спрятанный ужас – так же будет поступать в своей военной прозе Эрнест Хемингуэй. Приведем пример из рассказа «Один»:
Ампутировать ногу, как они сначала хотели, было невозможно. Инфекция настолько высоко забралась по бедру, что это было исключено. Кроме того, у Рошара был проломлен череп. Один из осколков пробил ему ухо и застрял в мозгу. Обе раны были смертельны, но газовая гангрена в разорванном бедре убивала его быстрее. Рана воняла. Запах стоял омерзительный (45).
Очевидно, что у Хемингуэя, знаменитого своими четкими, отрывистыми предложениями, была предшественница. Стиль прозы Ла Мотт в самом деле мог оказать на него влияние. В начале 1920-х годов литературный салон Гертруды Стайн привлекал многих новых авторов, в числе искавших ее писательских советов был и молодой Хемингуэй, на чей стиль она оказала значительное воздействие[149].
