наброшенный на кресло.
— Нет, это горилла, — настаиваю я.
Трейси говорит сочувственно:
— Мы не видим тут никакой гориллы, дорогой, но понимаем, что ты ее видишь, и это наверняка очень страшно.
Черт возьми, моя жена права, горилла действительно страшная, и теперь она пытается слиться с сотрудниками госпиталя, которые похожи на персонажей из инопланетного бара в «Звездных войнах». Какой-то мужчина, навещающий другого пациента, держит в руках, судя по всему, сотовый телефон, но мне кажется, что это камера. Я указываю на это Трейси, которая мягко улыбается и гладит меня по волосам.
— Не беспокойся, он не станет тебя снимать.
— Ты права, — соглашаюсь я. — Наверняка он снимает монстра.
Я машу рукой в направлении пустого пространства за кроватью.
— Монстр ждет, пока я съеду вниз, прямо к нему.
Я мало что из этого помню — в основном по рассказам Трейси и Скай. Сестры позднее добавили и свои воспоминания, но заверили меня, что для них такое в порядке вещей — обычный день на работе.
Мои жена и дочь понимают, что сумасшедший, которого они видят и слышат, — это не я. Трейси, хотя и расстроена, сознает, что происходит, но Скай сильно расстроена видом своего любящего Дру, в которого вселился безумный незнакомец. Трейси убеждает ее, что это временно и скоро пройдет. Скайлер, психолог, не так уверена.
Младенцы в окнах
На третий день мне становится значительно лучше. Трейси, Скай и Нина со мной в палате интенсивной терапии. Моя дочь сидит возле кровати, держит меня за руку и включает классическую музыку на своем iPhone. Трейси помогает мне расслабиться с помощью дыхательных упражнений. Нина в углу делает телефонные звонки. Очень быст-ро Скай переключается с классики на олдскульный рок, с которым ее познакомил я — The Doobie Brothers, Джо Уолш, Led Zeppelin.
— Так-то лучше, Дру. Давай-ка, избавляйся от своей темной стороны.
Скай ставит рюкзак на подоконник, я тихонько киваю Трейси, указываю на него пальцем и шепчу:
— Горилла.
Лица вытягиваются, взгляды становятся печальными.
— Шучу. Я знаю, что это рюкзак.
Трейси прищуривает глаза:
— Майк, это не смешно.
— Слишком рано, папа, — добавляет Скай.
Нина подходит ближе, убирая телефон в карман.
— Скай, не хочешь прогуляться до торговых автоматов?
Трейси смотрит, как они уходят.
— Думаю, Скай это все не по силам, — с беспокойст-вом замечает она.
— Да, но она все равно не уйдет, — отвечаю я. — Она же оставила здесь гориллу.
Трейси смеется.
— Признаю, очень приятно, что сегодня ты больше похож на себя. Хоть ты и придурок.
— Ну, я перед ней извинюсь. Это было немного чересчур.
Снова наступает тишина. Мы с Трейси вместе смотрим в окно, на двор, за которым расположено старое здание госпиталя. На кирпичном фасаде XIX века рядами протянулись крошечные окошки. Из каждого из них — я уверен — на меня таращится младенец; их крошечные руки с растопыренными пальчиками прижимаются к стеклу.
— Трей, погляди на этих малышей, — указываю я на них жене, — видишь, в окнах?
Трейси слишком хорошо меня знает, чтобы принять это за шутку. Ответ ее молчаливый: она просто опускает жалюзи. Мне предстоит пройти еще долгий путь.
Глава 11
Метафизическая терапия
Старый киношный приемчик, который меня всегда раздражал, это когда пациент, убежденный, что с ним все в порядке, пытается сбежать из больницы. Сестра на минутку выходит из палаты, и он спрыгивает с постели, выдергивает трубки из носа и лезет в шкаф за плащом, который набрасывает поверх больничной пижамы. Он напяливает ботинки, цепляет на голову шляпу и устремляется к выходу. Ну кто так делает? Персонажи фильмов. Пустоголовые пациенты, которые понапрасну тревожат медицинский персонал. Они утомительные, эгоистичные и с недоверием относятся к любым диагнозам и рекомендациям.
На две недели, которые мне предстоит провести в медицинском центре Джона Хопкинса после операции, я становлюсь этим парнем. Я — Его Величество Младенец. Персонал не знает, как мне угодить. После перевода из интенсивной терапии в отделение реабилитации я немного исправляюсь и начинаю вести себя чуть более адекватно. Правда в том, что я просто не могу сбежать. И не из-за отсутствия желания — я не могу ходить.
Двое сотрудников пересаживают меня в инвалидное кресло, чтобы увезти из палаты интенсивной терапии. Мне странно находиться вне постели — за последние дни она побывала для меня и спасательным плотом, и ковром-самолетом, и клеткой для хомяков. Я прощаюсь с персоналом и приношу свои извинения — все очень милы, и у каждого находится для меня пара приятных слов. Уезжая, я на всякий случай оглядываюсь, чтобы проверить, не катится ли кровать следом за мной.
Путешествие до отделения реабилитации длится, кажется, целую вечность. Мы проезжаем по коридорам длиной с футбольное поле, потом через пожарные двери, по вестибюлям, вверх и вниз на лифтах, но я стараюсь сохранять спокойствие и не слишком тревожиться насчет того, что не чувствую своих ног. Я все равно не знаю, что стал бы с ними делать. А вдруг я так и останусь в этом кресле навсегда?
Мы притормаживаем и делаем резкий поворот налево — в просторную комнату с гораздо более симпатичной больничной кроватью по центру и громадным креслом-реклайнером у окна. Такое впечатление, будто я заселяюсь в весьма приличный трехзвездочный отель при аэропорте. Быстрый тур по номеру: меня подкатывают к дверям ванной, за которыми виден душ с доступом для инвалидов, низкий металлический унитаз и раковина. Мне необходимо выбраться отсюда как можно скорее.
Дело не в том, что мне не нравится больница или персонал, и не в том, что я жалуюсь на что-то конкретно, по крайней мере теперь, когда я снова в здравом рассудке. Просто у меня не хватает терпения лежать и выздоравливать. Я мечтаю накинуть тот самый плащ, нацепить шляпу и сделать ноги. Но с прагматической точки зрения я все-таки понимаю, что мне не обойтись без реабилитации. Даже если за следующую неделю мне не станет лучше, я буду, по крайней мере, выглядеть более здоровым. Мое состояние далеко от нормального, поэтому
