только не было у меня жены, которая бы вместе с братом спешно распродала имущество.
Чувство юмора хоть и спасало от тоски, но мешало сосредоточиться и оценить всю серьезность ситуации. А может быть, я нарочно пытался хохмить, невольно уклоняясь от принятия решения. Перед тем, как войти в двадцать вторую комнату к следователю Маркову, я должен был окончательно определиться: рассказывать всю правду или же попытаться выгородить Ингу. Дилемма жесткая, решение ее – дело малоприятное, потому я и развлекался тем, что представлял себя артистом Пуговкиным, сидящим напротив следователя и пытающимся выпить воды из стакана. Очень смешно!
Успею, подумал я, подъезжая к третьему отделению милиции.
Сначала выясню, что им известно о наезде на Лебединскую, решил я, поднимаясь на второй этаж.
Посмотрю по ситуации, окончательно определился я, на мгновение задержавшись перед двадцать второй комнатой.
Следователь Марков оказался мне знаком, мы когда-то с ним встречались, причем в памяти осталось не столько его лицо, сколько подтяжки поверх белой сорочки, идеально-ровный пробор, и неимоверно прокуренный кабинет, где лучи света, пробиваясь через окно, падали на пол косыми столбами.
Подняв на меня подпухшие, красные от хронического недосыпания глаза, он протянул мне руку и отрывисто сказал:
– Здоров! Садись! Что нового?..
Он что-то торопливо писал на листе, оставляя огромные поля, часто затягиваясь сигаретой и выпуская дым на стол. Пепел сваливался на бумагу, и Марков сдувал его в сторону, под горку папок. Я пытался разобрать хоть слово, но почерк был ужасным, и я мысленно посочувствовал машинистке, которой предстояло разобрать эти иероглифы.
Ингу надо вытаскивать, подумал я. Марков, кажется, не настроен агрессивно, с ним можно будет спокойно поговорить. Знать бы, к какому заключению пришли инспекторы ГАИ.
– Значит, так! – сказал Марков, сдвигая лист в сторону и кладя ручку перед собой. – Тебя видели там за несколько часов, точнее, за три с половиной. Ты проехал вперед, затем развернулся и погнал в обратном направлении. Попытайся вспомнить: может быть, ты видел людей, может, обратил внимание на дом, калитку, гараж… Что ты улыбаешься? Я что-нибудь не то говорю?
– Ты меня зачем вызвал? – спросил я.
– А тебе разве не сказали?
– Нет.
– Ну, это как всегда, – ответил Марков, сплевывая на кончик сигареты и кидая окурок в мусорную корзину. – Я тебя вызвал в качестве свидетеля по делу Кучера.
Точно, как у Зощенко! Только не хватает портрета Карла Маркса и графина с водой.
– Значит, в качестве свидетеля? – развеселился я. – По делу Кучера я все, что хочешь, могу сказать. Если не ошибаюсь, следствие квалифицировало его смерть как несчастный случай?
– А откуда ты это знаешь? – прищурился Марков, снова закуривая.
– От журналистов. У вас же в каждом отделении по пять осведомителей! За гонорар любую тайну раскроют.
– Ладно придумывать!.. – ответил Марков, рисуя сигаретой в воздухе кольца. – Любую тайну! Вот я тебе сейчас настоящую тайну раскрою: это не несчастный случай, а хорошо замаскированное убийство.
Своей интуиции надо верить, подумал я, вспоминая свою реакцию, когда о смерти Кучера мне рассказал Вечный Мальчик. Я чувствовал, что Кучер не может умереть своей смертью.
– Да, я был в Дачном, – подтвердил я. Пытаться отрицать эту доказанную истину было бы смешно. – Кажется, это было около двух часов. Но к его дому я не подъезжал.
– Да я знаю! – прочертил по воздуху дымную полосу Марков. – Ты никого там не видел? Мужика? Бабу? Ребенка?.. Ты понимаешь, ухватиться не за что! Никто ничего не видел, а ведь человека среди бела дня грохнули!
– А почему решили, что его грохнули? – спросил я, с ужасом понимая, что если всплывет Инга, и Маркову станет известно, что я сам послал ее к Кучеру, то он мне ложь не простит и доверять не будет уже никогда.
– Экспертиза доказала, что Кучер упал на пол еще до того, как был заведен мотор, – тихо сказал Марков, сдувая со стола пепел. – И упал он не под выхлопную трубу, а у капота: там остались капли крови с разбитой брови. Получается, что он сначала упал, а потом уже убийца перетащил его к выхлопной трубе, завел мотор, вышел и прикрыл за собой створки гаражных ворот.
Что ж это мне так "везет" в последнее время? – думал я, глядя, как со стола медленно падает на пол пепел, похожий на серые снежинки. Людей "мочат" прямо перед моим носом, почти при мне.
– А когда это произошло? – спросил я, чувствуя, что голос выдает мое волнение. – Когда наступила смерть?
– Около трех часов дня.
– А почему он упал? В него выстрелили или чем-то ударили?
Марков отрицательно покачал головой.
– Нет, никаких телесных повреждений, если не считать разбитую при падении бровь.
– Значит, он был еще жив?
– Жив, но без сознания. Иначе не лежал бы под выхлопной трубой, а встал бы и заглушил мотор.
– Ну да, это понятно, – рассеянно пробормотал я. – И как долго он мог лежать без сознания?
– Здесь эксперты не пришли к единому мнению, – ответил Марков. – Был случай, когда самоубийца таким же способом отравил себя за пятнадцать минут. А врачи-токсикологи считают, что в задымленном помещении человек может оставаться живым час и даже больше, если у него замедленное, поверхностное дыхание… Значит, мы располагаем небольшим отрезком времени, в течение которого у Кучера был гость. – Марков взял карандаш и стал рисовать цифры на клочке бумаги: – Ближний предел: четырнадцать сорок пять, то есть за пятнадцать минут до смерти, и дальний: тринадцать сорок пять, за час пятнадцать до смерти. – Цифры "13.45" он обвел кружком. – Вот потому я тебя и вызвал.
– Нет, ничего я не заметил, – сказал я и подумал, что на месте Маркова я себе бы не поверил и немедленно заковал бы в наручники.
– Жаль, – ответил следователь.
– Я еще подумаю! – обнадежил я его. – Вдруг что-нибудь вспомнится.
– Подумай, – согласился Марков, снова дуя на стол. – Может, кто-нибудь ходил к Кучеру, может, еще что…
Кто она такая? – думал я, сидя в машине и рисуя в воображении образ Инги. Страшно взять грех на душу и повесить на девчонку убийство Кучера, но по
