в сознании, это навязано субъекту и он не имеет никакой свободы в обращении со своими мыслями.
Следует… рассматривать проблемы не как «данные» (data), но как мысленные «объективности», обладающие самодостаточностью, включающие в свое символическое поле создающие и инвестирующие акты..[108]
Кант говорил о «представлениях», но для Делеза это понятие окрашено резко отрицательно:
Подлинная оппозиция заключена в другом: между Идеей (структура-событие-смысл) и представлением… Вот почему представление в целом является элементом знания, получаемого путем соединения мыслимого объекта и его узнавания мыслящим субъектом.[109].
Представление противопоставляется смыслу, событию, идее. Представление чисто пассивно и ни к чему не ведет. У Делеза нет кантианской активности субъекта, это у идей активность, которую они навязывают субъекту.
В мышлении нет ни субъекта, ни объекта:
Мы не только не являемся универсальным Мыслящим субъектом, но и не находимся перед каким-либо универсальным объектом. Объекты, так же как и различные Мыслящие субъекты, выделяются посредством и внутри полей индивидуации[110].
Произведение Делеза, совместное с Ф. Гваттари, «Капитализм и шизофрения», не поддается легкому пересказу. Понять мысль Делеза и Гваттари нелегко, прежде всего, потому, что они очень своеобразно понимают шизофрению. Она у них выглядит витальным началом, некоей правдой человеческого существа до того, как его возьмут в оборот общественные силы. Это очень не похоже на то, как описывают шизофрению все остальные авторы (как, наоборот, снижение витальности). Насколько я поняла, они опираются на то понимание шизофрении, которое следует из работ Мелани Кляйн, из ее «шизо-параноидной позиции».
Кроме шизофрении, авторы вводят, не давая определений, понятия «желающих машин» и «тела без органов». Насколько можно понять, речь идет о том, что субъекты ничего не решают — машины работают сами по себе. Они производят желание и стремятся его удовлетворить. Тело без органов — это какая-то стихия, сама не активная, но служащая для «прикрепления» к ней машин желания.
Что касается субъекта, то его не может быть там, где всем завладели машины:
Третий срез желающей машины — это срез-остаток или отброс, который производит субъекта рядом с машиной, в качестве прилагающейся детали машины. Этот субъект не имеет специфичного и личного тождества, он проходит по телу без органов, не разрушая безразличия последнего не только потому, что он является частью рядом с машиной, но и потому, что он есть часть, сама по себе распределенная, — часть, к которой возвращаются части, соответствующие обособлениям цепочки и выборкам из потоков, осуществленным машиной[111].
Сама машина тоже не субъект:
Желающая машина, частичный объект ничего не представляет — он не является репрезентативным. Он является носителем отношений и распределителем агентов; но эти агенты — не личности, а эти отношения — не интерсубъективные. Это производственные отношения как таковые, агенты производства и антипроизводства.[112]
Очень много авторы пишут про то, что психоаналитическая теория Эдипова комплекса ложная (собственно, вся 600-страничная книга посвящена почти только этому). Мне представляется, что это тоже заход против субъекта. Нельзя сказать, что у Фрейда ребенок на стадии Эдипова комплекса был субъектом, но по всей логике Фрейда становление субъектом невозможно без этой стадии. Благодаря ей у ребенка появляется идентификация, завязываются все отношения, которые будут в течение всей его жизни конституировать в нем субъектность. Говоря о том, что Эдипов комплекс неважен, Делез и Гваттари, фактически, еще раз утверждают, что субъект вообще не конституируется, он остается на уровне примитивных до-эдиповых «машин желания».
В. Декомб, иллюстрируя элиминацию субъекта в областях, близких к постмодерну, приводит слова Ницше:
(а) Что касается предрассудков логиков: я никогда не перестану подчеркивать тот скромный факт, который эти суеверные не хотят добровольно признать. А именно что «мысль» приходит, когда приходит, а не тогда, когда «я» хочу. (b) Было бы фальсификацией фактов сказать: субъект «я» есть условие предиката «думаю», (с) Это думает: но если это «это» окажется старым добрым «я», то тогда — будем снисходительными в терминах — эта фраза окажется простым предположением, простым утверждением и никоим образом не «внезапно возникшей уверенностью», (d) И в конце концов это «это думает» уже говорит слишком много обо всей ситуации, так как это «это» уже содержит интерпретацию процесса, не принадлежа при этом ему самому. Мы рассуждаем так, имея привычку грамматического анализа: «Думать — это активность, у каждой активности есть субъект, следовательно…»[113].
Действительно, у истоков одной элиминативной парадигмы, а именно «мысли сами себя думают», стоял именно Ницше. Но еще раньше очень похожие вещи говорил Юм. Мысли, говорил он, собираются в уме по собственным законам. Это могут быть, например, законы ассоциаций. Но не субъект распоряжается своими мыслями в голове, а, скорее, мысли распоряжаются субъектом. Если вскрыть законы, по которым мысли приходят в голову, то субъект станет объектом, чисто каузально зависимым от этих законов (чуть позже мы увидим, что Делез трактует Юма по-другому). То же самое говорит и Ницше: «Я» — это грамматическая фикция, «Я думаю» — это пустая фраза, привычка приписывать себе начало тех явлений, которые происходят со мной сами по себе. Я полагаю, что именно против такого пафоса Юма Кант ввел свое «трансцендентальное единство апперцепции»: наше представление о том, что мыслю все-таки именно Я, по необходимости присоединяется ко всем нашим мыслям. Однако начало мыслей Кант тоже полагает в спонтанности воображения, как и Юм. Мы уже видели и еще увидим, что субъект все-таки организует собственные мысли, иначе наступает бессвязность (и бесполезность) мыслительного процесса. Однако и Юм, и Ницше считали по-другому.
Теперь остается только один шаг: надо найти те законы, которые управляют мыслями. Постмодерн находит эти законы во влиянии на человека господствующего дискурса. Это мы видели еще когда говорили о Лакане. У него дискурс был тем, что конституирует и желания человека, и его мысли. Мы помним и формулу ««Я» артикулируется в дискурсе так, чтобы максимизировать основания, которые имеет человек для того, чтобы быть услышанным».
Дискурс
Но сам дискурс в постмодерне не всесилен. Не только он сам навязывается, но и его навязывают нам дисциплинарные практики. Вот что говорит Фуко в своей знаменитой лекции «Порядок дискурса»:
«И напрасно дискурс предстаёт с виду чем-то малозначительным — запреты, которые на него накладываются, очень рано и очень быстро раскрывают его связь с желанием и властью». «В обществе, подобном нашему, конечно же, известны процедуры исключения. Самая очевидная и самая привычная из них — это запрет. Нам хорошо
