известно, что говорить можно не все, говорить можно не обо всём и не при любых обстоятельствах, и, наконец, что не всякому можно говорить о чём угодно»[114].
Дискурс и власть переплетены, они действуют сообща:
«Дискурс ведь — что и показал нам психоанализ — это не просто то, что проявляет (или прячет) желание, он также и то, что является объектом желания; и точно так же дискурс — а этому не перестаёт учить нас история — это не просто то, через что являют себя миру битвы и системы подчинения, но и то, ради чего сражаются, то, чем сражаются, власть, которой стремятся завладеть»[115].
Фуко говорит о трех силах, которые действуют в дискурсе, через него и благодаря ему. Это «запрещённое слово, выделение безумия и воля к истине». Казалось бы, «воля к истине» — это совсем не приоритет для постмодерна. Тем не менее, Фуко ее вводит, потому что она организует дискурс. В своей работе «Слова и вещи» Фуко вводит понятие «эпистема», что очень похоже на куновскую парадигму для естественных наук. Эпистема — это, так сказать, глобальный дискурс некоторой эпохи. Находясь в нем, мы стремимся не только «артикулировать Я, чтобы быть услышанными», мы реально стремимся говорить что-то правильное. Можно привести в пример науку: она запрещает определенные виды дискурсов и навязывает другие типы.
В связи с господством дискурса над субъектом заговорили о смерти автора. Вот фраза Фуко из того же «Порядка дискурса»:
«Речь идёт об авторе — понимаемом, конечно, не как говорящий индивид, который произнёс или написал текст, но как принцип группировки дискурсов, как единство и источник их значений, как центр их связности… Автор — это то, что лишающему покоя языку вымысла даёт формы его единства, узлы связности, прикрепление к реальности».
«Индивид, приступающий к писанию текста, горизонтом которого маячит возможное произведение, принимает на себя определённую функцию автора: то, что он пишет и чего не пишет, что набрасывает, пусть даже в качестве предварительного черновика, как эскиз произведения, и то, что он окончательно бросает и что теряется как обыденная речь, — вся эта игра различении предписана индивиду определённой функцией автора, каковой он получает её от своей эпохи или же какой она, в свою очередь, становится в результате произведённых им изменений»[116].
Другими словами, дискурс пишет себя сам, автор нужен чисто условно, чтобы было на кого сослаться «для порядка». Научные книги мы пишем точно так же: излагаем идеи и комментируем их, но при этом ищем цитаты, представляя дело так, что пересказываем мысли других людей. Но при этом мы даже в некоторой степени уверены, что эти мысли, как было уже сказано, «думают себя сами».
Упомянем еще раз Ж. Деррида. В своей статье “Différance” (Д. Кралечкин переводит «Различае») он концентрируется на антиметафизической сущности различания. Он пишет: «… различае не есть, не существует, не является сущим-присутствующим (on), каким бы оно ни было; и нам поэтому нужно будет отметить все то, чем это различае не является, иначе говоря все; и, следовательно, отметить, что различае не имеет ни существования, ни сущности»[117].
Различие является более важной стороной мысли, чем отождествление[118]:
ведь только отправляясь от различая и его «истории», мы можем претендовать на знание того, кто «мы» есть и где мы[119].
Но что такое, по Деррида, «мы»? «Что различает, кто различает?» — спрашивает Деррида. Это делаем не «мы» как субъекты, это делает сам язык:
«язык [который соответственно состоит только из различий] не является функцией говорящего субъекта». Это предполагает, что субъект (самотождественность или, в некоторых обстоятельствах, сознание самотождественности, самосознание) вписан в язык, является «функцией» языка…[120]
Поэтому различание происходит само собой:
Итак, мы сможем назвать различаем то «активное», подвижное рассогласование различных сил и различий сил, которое Ницше противопоставляет всей системе метафизической грамматики…[121]
Все эти изложенные теории относительно того, что субъект весьма несамостоятелен, в постмодерне изобилуют, но ими дело не ограничивается. Фуко в определенном смысле реставрировал субъекта. Он это сделал в большом позднем произведении «Герменевтика субъекта», где тщательно рассмотрел понятие «забота о себе». Здесь мы видим, что главное качество субъекта для позднего Фуко — обращенность на себя, самовоздействие. Книга написана как история — касающаяся только веков античности и средневековья — того, как воспитывали себя видные философы, какие советы они давали, какие душевные качества они развивали в себе и советовали развивать другим. Фактически, это обзор теорий и практик создания — как бы самоконституирования — субъектности. Фуко показывает неразрывную связь между способностью к постижению истины и этическими характеристиками субъекта, которая была характерна для античности и средневековья, но в Новое время перестала мыслиться как обязательная. В прошлые же века практики самовоспитания играли фундаментальную роль в движении к знанию.
Конечно, в таком самоконституировании субъекта дискурсы и эпистемы по-прежнему играют роль, теории и практики заботы о себе развиваются в определенной культуре. Но все же мы видим, как Фуко описывает глубоких, вызывающих уважение мыслителей, призывы которых уже нельзя свести к простой формуле «артикулируем себя так, чтобы нас услышали». Таким образом, Фуко отходит от упрощенной деконструкции субъекта, ставя на ее место, скорее, конструкцию.
Гендер и объективация
Объективация другого человека — это точка зрения на него как на объект, на тело, ее крайний вид — расчеловечивание. Расчеловечивание, конечно, однозначно плохо. Насчёт объективации так однозначно сказать нельзя. Нередко феминистки на нее жалуются. Они указывают, например, что даже к маленькой девочке отношение не такое, как к мальчику, ею чаще любуются, на нее смотрят как на куколку, в то время как от мальчика ожидают действий. Девочке не формируют субъектность, а мальчику ее формируют или по крайней мере поддерживают ее самоформирование. Девочка и сама привыкает подавать себя как объект, смотреть на себя таким образом, считать себя объектом. У нее как бы вырабатывается меньше привычки к субъектности.
«Репрезентации женского удовольствия и желания создают и поддерживают фемининные [социальные] позиции. Эти позиции — не чуждые нам роли, данные нам кем-то извне (тогда от них было бы просто избавиться) и не естественные атрибуты фемининности. [Наши] фемининные позиции конструируются нами как реакции на удовольствия, которые нам предлагают; наша субъектность и идентичность формируются под действием дефиниций желаний, которые нас окружают»[122].
Видимо, окончательно расстаться с объективацией невозможно в принципе.
