– И это?
– Это… Не помню точно, как его готовят. Знаю только, что он называется…
– Как?
– Падший ангел, – говорит Джон. – Извини, это не к тебе относится.
* * *
ДЖОН выгнал маленькую машинку марки «фиат уно», а я, чтобы нас не видели вместе – мы так договорились, – вошла в «Бар Кук-ри» со двора, на кухню. Рекса я обнаружила в дверях, ведущих в зал. Он знаком приказал мне молчать. Я подошла. В «Баре Кукри» царила торжественная тишина. Я не видела, но только слышала чтеца-декламатора:
Ты с неба слетаешь, бездонная прелесть?
Свой адски божественный взор устремляешь,
Неся и добро, и убийство с собою.
По трупам шагаешь, красотка, ругаясь.
Твои украшения в ужас ввергают.
Тобою любимо убийство – забава,
Под стоны которой ты лихо танцуешь…
Я глянула на повара Рекса: он кивнул. Я пробралась за стойку. Мики удивленно объяснил мне:
– Агония романтизма! Чокнутые французы…
Раймонда, принеся мне виски безо льда, велела нам умолкнуть. В глубине бара виднелась небольшая сцена, а светящиеся буквы летели в вышине, разъясняя непонятливым: «АГОНИЯ РОМАНТИЗМА». Сцену оформляли КФОР и капитан Жан-Мишель Мартин, за роялем – Роз-Мари.
Рояль дзынькнул, как разбитый стакан, и тут на сцене, сопровождаемая лишь одним лучом рефлектора, появилась почти голая девушка, демонстрируя солдатам в баре под звуки рояля свою жопу. Она декламировала по-французски – светящиеся титры, совсем как в кино, переводили ее слова на сербский:
Лижу в тишине
С большей страстью
Чем Магдалина
Ноги Христовы…
Бросая в зал стихи, прекрасная француженка сбрасывала одежду предмет за предметом и в конце концов, к полному восторгу солдатской публики, оказалось, что у красивой телки наличествует здоровенный хуй…
Свет софитов со всех сторон расстреливал «Бар Кукри», между двумя выстрелами я заметила Джона, стоящего в дверях бара. Я подумала, что это хороший знак. Потому что боялась я только одного – что меня найдет майор Шустер. Раймонда принесла мне выпивку.
– У меня еще есть.
– У тебя и майор Шустер есть там, у стойки.
– Да в рот его ебать!
– Не ругайся по-сербски! – предупредила Раймонда.
– А что, Мики по-албански матерится? – продолжила я.
– Нет, Мики так мило ко мне относится, что в конце концов заебет насмерть! – ответила Раймонда по-сербски и добавила: – У вас в сербском такие выражения есть, что по-албански и не скажешь. Заебать, например, – это на сербском что угодно означает!
– Заебешься, – продолжила я, – но только в том случае, если влюбишься!
– В Мики? – спросила Раймонда.
– В кого угодно, – говорю.
– Сейчас я свободна, – говорит мне Раймонда, – и влюбиться могу в кого угодно. Посмотри, какой выбор – от Техаса до Непала. Следую твоему примеру: скольких ты водишь на поводке?
– Троих, – отвечаю.
– Как тебе это удается? – спрашивает Раймонда.
– Не отдаю им ни пизды, ни Сербии, этим и держу.
Раймонда поцеловала меня.
– Ты прелесть, Мария, не вздумай из При-штины сбежать, я тебя под свою защиту возьму.
– Как ты избавилась от Canada Press? Она что, опровергла свой материал, ну, про то убийство, что ты выдумала?
– Да, она собиралась дать опровержение, но – мертвые молчат…
– Вы что, убили ее?! – спрашиваю.
– Нет, Мики только пригрозил, и мы ее больше не видели.
– Теперь ты еще больше обязана Мики, – напомнила я.
– Я ему дала, но не Албанию, – с улыбкой ответила мне Раймонда.
– Вы тут полегче, – предупредил нас Мики. На маленькой сцене появился солдат, переодетый бедуином. Он продекламировал:
Господа генералы, офицеры, солдаты,
Не корите вы бабу: ее голод заставил
Этим вечером в Приштине юбку задрать
За горсточку баксов…
«Бар Кукри» сотрясался от аплодисментов и требований выпивки. На сцене опять появился французский капитан Жан-Мишель Мартин:
– Это были стихи французского поэта Бодлера, который, будучи предвестником агонии романтизма, написал дивные стихи о чернокожей девушке. Прошу вас, мисс Дорз!
На сцену вышла мисс Дорз, легко одетая, но с большим револьвером на ремешке через плечо. Одной рукой она поигрывала его рукояткой, и на ее черном лице грубо выделялись толстые губы, намалеванные белой помадой. Негритянка читала, прохаживаясь по сцене, будто подстерегая кого-то:
Я – негритянка. Но зато красива,
Прекраснее небес, закрытых мглой ночною.
Ну а в любви?
В любви я – черный зверь,
Прекрасная и мрачная заря меня встречает.
И рассветет тогда, когда я прикажу.
Пусть день придет,
И счастлив будешь ты,
Не потому, что ты со мною рядом,
А потому, что жив еще, оставшийся со мной…
Закуришь? Он хочет табаку!
Нет, говорю я, черный зверь любви
Сейчас ребенка будет тебе делать!
Мисс Дорз неожиданно прервала декламацию, замерев по команде смирно, и отдала честь. В дверях «Бара Кукри» появился генерал Уэсли Кларк. Публика замерла, приветствуя появление генерала, и я увидела, как Уэсли Кларк о чем-то беседует с Джоном. Потом генерал взял его под руку, и они, я сама видела, словно старые приятели, направились прямо к стойке – генерал и Джон. Я спряталась за кухонной дверью, успев переглянуться с Джоном, который только пожал плечами, не имея возможности, как мне показалось, оставить генерала Кларка. К ним помчался французский капитан Жан-Мишель Мартин. Отступив в кухню, я могла из ее глубин наблюдать, как генерал Кларк ласково разговаривает с Джоном, а затем передает ему какое-то письмо. Больше я Джона не видела, поскольку перед кухонной дверью, обеспечивая безопасность генерала, устроились трое громадных солдат, все черные, с надписью Militer Police на касках.
– Это надолго, – бросил мне Рекс. – Надо приготовить им на закуску какие-нибудь прелестные стишки. С кем это генерал разговаривает, игнорируя всех прочих?
– Сержант Джон, – говорю.
– Это для тебя и для меня сержант, – говорит повар Рекс, – а генералы так с сержантами не разговаривают!
Я хотела было сказать, что Джон – писатель, но тут сама начала описывать расставание с Джоном: меня ждал Скендер. А в маленьком доме с большим палисадником – капитан Гарольд. Ну что же, знать, – судьба! Взяла ломоть хлеба и, нервно жуя его, ощутила боль в сердце, но и решительность тоже. Чао, генерал! Чао, повар Рекс! Прощай, Джон! Я уже бегу к бывшей «Пицериа Хит-лери», сверкающей в ночи новым именем: «Пицериа Хилари».
