Глава 7
В этот вечер театр почему-то был полон, и толстый директор,встретивший Дориана и его друзей у входа, сиял и ухмылялся до ушей приторной,заискивающей улыбкой. Он проводил их в ложу весьма торжественно иподобострастно, жестикулируя пухлыми руками в перстнях и разглагольствуя вовесь голос. Дориан наблюдал за ним с еще большим отвращением, чем всегда,испытывая чувства влюбленного, который пришел за Мирандой, а наткнулся наКалибана. Зато лорду Генри еврей, видимо, понравился. Так он, во всяком случае,объявил и непременно захотел пожать ему руку, уверив его, что гордитсязнакомством с человеком, который открыл подлинный талант и разорился из-залюбви к поэту. Холлуорд рассматривал публику партера. Жара стояла удушающая, ибольшая люстра пылала, как гигантский георгин с огненными лепестками. Нагалерке молодые люди, сняв пиджаки и жилеты, развесили их на барьере. Онипереговаривались через весь зал и угощали апельсинами безвкусно разодетыхдевиц, сидевших с ними рядом. В партере громко хохотали какие-то женщины. Ихвизгливые голоса резали слух. Из буфета доносилось щелканье пробок.
— И в таком месте вы нашли свое божество! — сказал лордГенри.
— Да, — отозвался Дориан Грей. — Здесь я нашел ее, богинюсреди простых смертных. Когда она играет, забываешь все на свете. Этонеотесанное простонародье, люди с грубыми лицами и вульгарными манерами,совершенно преображаются, когда она на сцене. Они сидят, затаив дыхание, исмотрят на нее. Они плачут и смеются по ее воле. Она делает их чуткими, какскрипка, она их одухотворяет, и тогда я чувствую — это люди из той же плоти икрови, что и я.
— Из той же плоти и крови? Ну, надеюсь, что нет! —воскликнул лорд Генри, разглядывавший в бинокль публику на галерке.
— Не слушайте его, Дориан, — сказал художник. — Я понимаю,что вы хотите сказать, и верю в эту девушку. Если вы ее полюбили, значит, онахороша. И, конечно, девушка, которая так влияет на людей, обладает душойпрекрасной и возвышенной. Облагораживать свое поколение — это немалая заслуга.Если ваша избранница способна вдохнуть душу в тех, кто до сих пор существовалбез души, если она будит любовь к прекрасному в людях, чья жизнь грязна ибезобразна, заставляет их отрешиться от эгоизма и проливать слезы сострадания кчужому горю, — она достойна вашей любви, и мир должен преклоняться перед ней.Хорошо, что вы женитесь на ней. Я раньше был другого мнения, но теперь вижу,что это хорошо. Сибилу Вэйн боги создали для вас. Без нее жизнь ваша была бынеполна.
— Спасибо, Бэзил, — сказал Дориан Грей, пожимая ему руку. —Я знал, что вы меня поймете. А Гарри просто в ужас меня приводит своим цинизмом…Ага, вот и оркестр! Он прескверный, но играет только каких-нибудь пять минут.Потом поднимется занавес, и вы увидите ту, которой я отдам всю жизнь, которой яуже отдал лучшее, что есть во мне.
Через четверть часа на сцену под гром рукоплесканий вышла СибилаВэйн. Ею и в самом деле можно было залюбоваться, и даже лорд Генри сказал себе,что никогда еще не видывал девушки очаровательнее. В ее застенчивой грации иробком выражении глаз было что-то, напоминавшее молодую лань. Когда она увиделапереполнявшую зал восторженную толпу, на щеках ее вспыхнул легкий румянец, кактень розы в серебряном зеркале. Она отступила на несколько шагов, и губы еедрогнули. Бэзил Холлуорд вскочил и стал аплодировать. Дориан сидел неподвижно,как во сне, и не сводил с нее глаз. А лорд Генри все смотрел в бинокль ибормотал: «Прелесть! Прелесть!»
Сцена представляла зал в доме Капулетти. Вошел Ромео водежде монаха, с ним Меркуцио и еще несколько приятелей. Снова заиграл скверныйоркестр, и начались танцы. В толпе неуклюжих и убого одетых актеров Сибила Вэйнказалась существом из другого, высшего мира. Когда она танцевала, стан еепокачивался, как тростник над водой. Шея изгибом напоминала белоснежную лилию,а руки были словно выточены из слоновой кости.
Однако она оставалась до странности безучастной. Лицо ее невыразило никакой радости, когда она увидела Ромео. И первые слова Джульетты:
Любезный пилигрим, ты строг чрезмерно
К своей руке: лишь благочестье в ней.
Есть руки у святых: их может, верно,
Коснуться пилигрим рукой своей,
— как и последовавшие за ними реплики во время короткогодиалога, прозвучали фальшиво. Голос был дивный, но интонации совершенноневерные. И этот неверно взятый тон делал стихи неживыми, выраженное в нихчувство — неискренним.
Дориан Грей смотрел, слушал — и лицо его становилось всебледнее. Он был поражен, встревожен. Ни лорд Генри, ни Холлуорд не решалисьзаговорить с ним. Сибила Вэйн казалась им совершенно бездарной, и они быликрайне разочарованы.
Понимая, однако, что подлинный пробный камень для всякойактрисы, играющей Джульетту, — это сцена на балконе во втором акте, онивыжидали. Если Сибиле и эта сцена не удастся, значит, у нее нет даже искрыталанта.
Она была обворожительно хороша, когда появилась на балконе влунном свете, — этого нельзя было отрицать. Но игра ее была нестерпимотеатральна — и чем дальше, тем хуже. Жесты были искусственны до нелепости,произносила она все с преувеличенным пафосом. Великолепный монолог:
Мое лицо под маской ночи скрыто,
Но все оно пылает от стыда
За то, что ты подслушал нынче ночью,
— она произнесла с неуклюжей старательностью ученицы,обученной каким-нибудь второразрядным учителем декламации. А когда, наклонясьчерез перила балкона, дошла до следующих дивных строк:
Нет, не клянись. Хоть радость ты моя,
Но сговор наш ночной мне не на радость.
Он слишком скор, внезапен, необдуман,
Как молния, что исчезает раньше,
Чем скажем мы: «Вот молния!» О милый,
Спокойной ночи! Пусть росток любви
В дыханье теплом лета расцветет
Цветком прекрасным в миг, когда мы снова
Увидимся…
— она проговорила их так механически, словно смысл их недошел до нее. Этого нельзя было объяснить нервным волнением. Напротив, Сибила,казалось, вполне владела собой. Это была попросту очень плохая игра. Видимо,актриса была совершенно бездарна.
Даже некультурная публика задних рядов и галерки утратилавсякий интерес к тому, что происходило на сцене. Все зашумели, заговорилигромко, послышались даже свистки. Еврей-антрепренер, стоявший за скамьямибалкона, топал ногами и яростно бранился. И только девушка на сцене оставаласько всему безучастна.
Когда окончилось второе действие, в зале поднялась буряшиканья. Лорд Генри встал и надел пальто.
