— Вы неисправимы, Гарри, но сердиться на вас невозможно.Когда увидите Сибилу Вэйн, вы поймете, что обидеть ее способен только негодяй,человек без сердца. Я не понимаю, как можно позорить ту, кого любишь. Я люблюСибилу — и хотел бы поставить ее на золотой пьедестал, видеть весь мир у ногмоей любимой. Что такое брак? Нерушимый обет. Вам это смешно? Не смейтесь,Гарри! Именно такой обет хочу я дать. Доверие Сибилы обязывает меня бытьчестным, ее вера в меня делает меня лучше! Когда Сибила со мной, я стыжусьвсего того, чему вы, Гарри, научили меня, и становлюсь совсем другим. Да, приодном прикосновении ее руки я забываю вас и ваши увлекательные, но отравляющиеи неверные теории.
— Какие именно? — спросил лорд Генри, принимаясь за салат.
— Ну, о жизни, о любви, о наслаждении… Вообще все вашитеории, Гарри.
— Единственное, что стоит возвести в теорию, этонаслаждение, — медленно произнес лорд Генри своим мелодичным голосом. — Но, ксожалению, теорию наслаждения я не вправе приписывать себе. Автор ее не я, аПрирода. Наслаждение — тот пробный камень, которым она испытывает человека, изнак ее благословения. Когда человек счастлив, он всегда хорош. Но не всегдахорошие люди бывают счастливы.
— А кого ты называешь хорошим? — воскликнул Бэзил Холлуорд.
— Да, — подхватил и Дориан, откинувшись на спинку стула иглядя на лорда Генри поверх пышного букета пурпурных ирисов, стоявшего посредистола. — Кто, по-вашему, хорош, Гарри?
— Быть хорошим — значит, жить в согласии с самим собой, —пояснил лорд Генри, обхватив ножку бокала тонкими белыми пальцами. — А ктопринужден жить в согласии с другими, тот бывает в разладе с самим собой. Свояжизнь — вот что самое главное. Филистеры или пуритане могут, если им угодно,навязывать другим свои нравственные правила, но я утверждаю, что вмешиваться вжизнь наших ближних — вовсе не наше дело. Притом у индивидуализма, несомненно,более высокие цели. Современная мораль требует от нас, чтобы мы разделялиобщепринятые понятия своей эпохи. Я же полагаю, что культурному человекупокорно принимать мерило своего времени ни в коем случае не следует, — этогрубейшая форма безнравственности.
— Но согласись, Гарри, жизнь только для себя покупаетсяслишком дорогой ценой, — заметил художник.
— Да, в нынешние времена за все приходится платить слишкомдорого. Пожалуй, трагедия бедняков — в том, что только самоотречение им посредствам. Красивые грехи, как и красивые вещи, — привилегия богатых.
— За жизнь для себя расплачиваешься не деньгами, а другим.
— Чем же еще, Бэзил?
— Ну, мне кажется, угрызениями совести, страданиями…сознанием своего морального падения. Лорд Генри пожал плечами.
— Милый мой, средневековое искусство великолепно, носредневековые чувства и представления устарели. Конечно, для литературы онигодятся, — но ведь для романа вообще годится только то, что в жизни уже вышлоиз употребления. Поверь, культурный человек никогда не раскаивается в том, чтопредавался наслаждениям, а человек некультурный не знает, что такоенаслаждение.
— Я теперь знаю, что такое наслаждение, — воскликнул ДорианГрей. — Это — обожать кого-нибудь.
— Конечно, лучше обожать, чем быть предметом обожания, —отозвался лорд Генри, выбирая себе фрукты. — Терпеть чье-то обожание — этоскучно и тягостно. Женщины относятся к нам, мужчинам, так же, как человечество— к своим богам: они нам поклоняются — и надоедают, постоянно требуя чего-то.
— По-моему, они требуют лишь того, что первые дарят нам, —сказал Дориан тихо и серьезно. — Они пробуждают в нас Любовь и вправе ждать ееот нас.
— Вот это совершенно верно, Дориан! — воскликнул Холлуорд.
— Есть ли что абсолютно верное на свете? — возразил лордГенри.
— Да, есть, Гарри, — сказал Дориан Грей. — Вы же не станетеотрицать, что женщины отдают мужчинам самое драгоценное в жизни.
— Возможно, — согласился лорд Генри со вздохом. — Но онинеизменно требуют его обратно — и все самой мелкой монетой. В том-то и горе!Как сказал один остроумный француз, женщины вдохновляют нас на великие дела, новечно мешают нам их творить.
— Гарри, вы несносный циник. Право, не понимаю, за что я вастак люблю!..
— Вы всегда будете меня любить, Дориан… Кофе хотите,друзья?.. Принесите нам кофе, коньяк и папиросы… Впрочем, папирос не нужно: уменя есть. Бэзил, я не дам тебе курить сигары, возьми папиросу! Папиросы — этосовершеннейший вид высшего наслаждения, тонкого и острого, но оставляющего наснеудовлетворенными. Чего еще желать?.. Да, Дориан, вы всегда будете любитьменя. В ваших глазах я — воплощение всех грехов, которые у вас не хватаетсмелости совершить.
— Вздор вы говорите, Гарри! — воскликнул молодой человек,зажигая папиросу от серебряного огнедышащего дракона, которого лакей поставилна стол. — Едемте-ка лучше в театр. Когда вы увидите Сибилу на сцене, жизньпредставится вам совсем иной. Она откроет вам нечто такое, чего вы не знали досих пор.
— Я все изведал и узнал, — возразил лорд Генри, и глаза егоприняли усталое выражение. — Я всегда рад новым впечатлениям, боюсь, однако,что мне уже их ждать нечего. Впрочем, быть может, ваша чудо-девушка ирасшевелит меня. Я люблю сцену, на ней все гораздо правдивее, чем в жизни.Едем! Дориан, вы со мной. Мне очень жаль, Бэзил, что в моем кабриолете могутпоместиться только двое. Вам придется ехать за нами в кебе.
Они встали из-за стола и, надев пальто, допили кофе стоя.Художник был молчалив и рассеян, им овладело уныние. Не по душе ему был этотбрак, хотя он понимал, что с Дорианом могло случиться многое похуже.
Через несколько минут все трое сошли вниз. Как было решено,Холлуорд ехал один за экипажем лорда Генри. Глядя на мерцавшие впереди фонари,он испытывал новое чувство утраты. Он понимал, что никогда больше Дориан Грейне будет для него тем, чем был. Жизнь встала между ними…
Глаза Холлуорда затуманились, и ярко освещенные людные улицырасплывались перед ним мутными пятнами. К тому времени, когда кеб подкатил ктеатру, художнику уже казалось, что он сегодня постарел на много лет.
