быть там. У Максима ночую, а завтра пораньше утром вернусь сюда и продолжу разведку», решил он, и, свернув влево через березовый ко́лок, быстро пошел к стану.
Было уже темно, когда он подошел к вагончику стана, возле которого горел костер и еще издали слышались голоса. При стане было два трактора. Один из них работал невдалеке и его фары на дальних поворотах бросали на пашню яркий сноп света. Тихая весенняя ночь наполнялась рокотом мотора… Другой трактор, «Сталинец», стоял у вагончика. Это была машина тракториста Максима. У трактора произошла какая-то небольшая поломка и сменщик Максима — Федор, еще при солнце уехал за запасной частью.
На стане было человек десять — все молодежь. Кроме работников тракторной бригады здесь заночевала и бригада по очистке полей от сорняков и снегозадержателей. Люди расположились у костра за ужином. Как знакома и близка была Николаю эта картина по прошлогодней работе, когда он доставлял тракторам воду и горючее.
Появление из темноты Вихрева все встретили радостно и шумно. Максим обнял его с криком.
— Привет дорогому волкодаву и следопыту Дерсу Узала![6] — и освободил ему место за общим столом у костра.
Девушки и парни забросали его вопросами. Он отвечал, шутил и энергично работал ложкой. После ужина, несмотря на напряженный рабочий день парни и девушки не пошли на отдых в вагончик, а остались у костра. Шутки, остроты и песни скоро превратились в вечер самодеятельности. Развеселился и Николай.
— Максима просим спеть, Максима! — кричала Дуся, веселая краснощекая девушка из бригады по очистке полей. Максим имел хороший тенор и любил петь.
Он спел о весенних полях, где бархатным ковром широко раскинулись озимые, а на высоких яровых участках гудят трактора с Кировского завода.
Он пел о том, что местами разбитый враг все еще грозит, но пусть он помнит о Сталинграде и «котлах».
«Всегда готов я руль машины
Сменить на танк иль автомат,
Спокойно вы растите нивы…
Включайся, лемех, на захват».
Шум аплодисментов и криков покрыл последние слова его песни… Молодежь долго не могла успокоиться, повторяя куплеты.
Потом восстановился порядок, и вечер самодеятельности продолжался. Тут были рассказы и анекдоты, танцы и пляски под быстро собранный джаз из ложек, тарелок и ведер.
Дошла очередь и до Вихрева. Он стал декламировать. В стихах он говорил о своей любви к уральской природе… Злые зимние метели, морозный сон полей, опушенные снегом березы и ели были также дороги ему, как и весенний лепет ручьев, небес глубоких синева и нежных зорей красота…
Любил он зной полей, покосы, дурманный запах их и прель лесов тенистых… и шалости озерной волны, когда «в горах стучит, грохочет могучий гром, и ливень льет, и эхом дальним то хохочет, то плачет пенистый поток».
Уральской осенью ему нравилась тишина, короткий день и холод ночи, когда на извечно родной земле созревают хлеб, плоды, корма и по натоптанной тропе проходят тучные стада…
Еще любил он мешок походный, централку верную свою, топор и нож, и день свободный, давно знакомую тропу… Тропу, которая должна, наконец, привести его к победе над легендарной, злой волчицей.
Его декламация также всем понравилась, как и песня Максима. Только Дуся с улыбкой заметила:
— Вот о девушках ничего не сказал, не любишь?
Максим в ответ ей пропел:
— Ну а девушки, а девушки потом!
Все весело расхохотались. Стан шумел той неугасимой энергией, которую может создать только свободная, радостная молодежь.
Подъехал Федор с запасными частями.
Максим поднялся и сказал:
— Все, товарищи, точка! Для меня вечер самодеятельности закончен. Через час мои стальные кони должны работать, как часы, чтобы догнать и перегнать трактор Виктора Николаевича.
Дуся увела бригаду на отдых в вагончик. Николай прилег на соломе у костра.
* * *
Чуть только забрезжил рассвет, Вихрев покинул стан. Он вернулся к ропакам и опять направился вдоль их кромки. Часто отходя в сторону и обследуя каждое интересное место, он прошел еще метров шестьсот. Солнце уже высоко поднялось, ночные туманы сбились в прозрачные облака и плыли на запад.
Началось сухое мелколесье с кустами дикой вишни. Николай хотел присесть, отдохнуть и, выходя из лесной мелочи, замер… Левее метрах в тридцати стоял крупный волк и смотрел на него. У волка виднелась из вишняка только голова и грудь. Он, видимо, только что заметил человека и еще не принял решения, что делать.
Роились мысли: «Стрелять? Но может быть это не Беспалая и я испорчу все дело — испуганная выстрелом волчица спрячет волчат, скроется… Но если это ее самец, то он сейчас вернется и все равно взбудоражит Беспалую. Надо стрелять!»
Волк повернул голову, видимо, приняв решение. Николай вскинул ружье, и два выстрела один за другим дробным эхом разнеслись по ропакам. Зверь прыгнул в куст вишни и забился.
Сменяя патроны, Николай подбежал к нему. Волк вклинился в куст и лежал вверх спиной. Вихрев вытащил его за хвост и опрокинул. Старый самец. Но что это? Набитая тропа к ропакам? Ага… по этой тропе он шел на водопой. Значит эта тропа идет от гнезда. Скорее туда, к Беспалой!
Держа ружье наготове, с взведенными курками, он быстро пошел вдоль тропы. Метров через восемьдесят на прогалинах стали встречаться старые кости и норки, видимо, накопанные волчатами прошлого года. Земля была сильно набита, кусты отоптаны и местами поломаны.
В настороженной тишине он вдруг услышал впереди скуление и подвизгивание волчат…
Тут он почувствовал кисло-тухлый запах разложения мясных остатков и, сделав еще шагов двадцать, увидел… гнездо.
Под выворотом, обгорелой осины, большая яма, на дне которой лежали и ползали на косых лапах щенки. Их было девять. Они уже зрячие и передвигались, но еще неуверенно. Глаза были с тем тускло-синеватым отливом, какой бывает и у щенков собаки в возрасте 18—19 дней.
Заглянув в логово, Вихрев выпрямился и опять прислушался. Кругом все та же особенная, тревожная тишина… В голубом небе парил коршун.
Щенки успокоились и замолчали. «Что делать? Где волчица? Возможно она затаилась и наблюдает за ним из зарослей, а может быть от выстрелов убежала дальше и в этот светлый день боится подойти к гнезду. В момент выстрелов она была здесь, и, убегая, разбудила, потревожила щенков, которые подняли визг и возню. И безусловно мать вернется к детям. Ее заставит это сделать сильнейшее чувство — инстинкт материнства… Но когда? В вечерние сумерки?»
Так анализировал Вихрев, привалившись боком к вывороту осины. Потом он обошел вокруг логова, все время готовый к выстрелу.
