венчала корона, сплетенная из зеленоватых волос с золотым отливом; в прическе поблескивали изумруды. Галантно склонившись над ней, стоял длинный худой мужчина с эспаньолкой; в нем Русинский узнал врача из ординаторской. Время от времени тот с шаловливой улыбкой что-то шептал даме, и она бархатно смеялась, обнажая жемчуг зубов и, отставив длинный мундштук с дымящей сигаретой, бросала заинтересованные взгляды на Русинского. Лицо дамы не показалось ему незнакомым, и чувство узнавания окрепло, когда он вспомнил о нелепой гибели Семена. Болотная тина на озерном берегу не портила специфическую красоту дамы, да и белоснежный парик, пышный как взбитые сливки, тоже когда-то был ей к лицу, но тонкие жестокие губы и лихорадочный блеск глаз перечеркивали эту роскошь.
Между креслом и диваном расхаживал, заложив руки за спину, целитель из психушки. Только сейчас Русинский заметил его невысокий рост — не больше метра шестидесяти. У глыбы секретера сидел на корточках высохший мужичок с серым морщинистым лицом. В нем было что-то обезьянье — точнее, нечто от мумии обезьяны. Оживляло его лишь то, что время от времени он презрительно цыкал, сверкая платиной зубов. Этого типа он, несомненно, видел в комнате Тони. «Значит, жив», — подумал Русинский без всякого движения чувств.
По другую сторону секретера стояла пышнотелая женщина с короткой стрижкой и мужиковатым лицом. Она походила на партизанку из самой глубины леса, попавшую в плен, с той разницей, что ее тело от шеи до пят было покрыто не грязью и тряпками, а пурпурным балахоном с круглым вырезом на животе; шею отягощала массивная золотая цепь. Глаза и волосы были бесцветны. Независимо от направления взгляда, глаза смотрели с отвращением.
И, наконец, в дальнем углу комнаты, возле небольшого бассейна с мерцающими на поверхности воды фонариками, скрестив руки на высокой груди, склонив красивую голову, стояла та, кого он знал под именем Лана.
…Как бывало с ним в тяжелых ситуациях, решение которых откладывалось по независящим от него причинам, Русинский не чувствовал ни страха, ни подавленности — только любопытство. Оглядев комнату еще раз, он заметил, что она отделана с большой, даже чрезмерной роскошью. Стены и потолки покрывали золотые узоры, но канделябры, ручки, портсигары и трутницы на столах были серебряные, из чего Русинский вывел, что господа ценят скорей серебро, чем золото, и, стало быть, поклоняются скорей Луне, чем Солнцу. Это могло означать многие и совершенно противоречивые вещи — цивилизация слишком далеко зашла в вольных трактовках древнего символизма, но вдруг вспомнилось, что колдуны древнего материка, ныне сохранившегося только в легендах, считали Солнце женским и второстепенным светилом, отдавая молитвы Луне. Его догадку подкрепила статуя в центре комнаты: мужик исполинских пропорций держал в руках точную копию Луны, представлявшую собой многократно увеличенную в размерах головку пениса. Все было из серебра.
— Вы увлекаетесь эротической карикатурой? — спросил он у Гиката.
Доктор остановился и всплеснул руками — впрочем, уже без той заполошности, что отличала его в стенах подшефного дурдома.
— А вот и наш великий копейщик! Сударь, я чертовски рад вашему пробуждению. Знаете ли, это непросто — вернуть копейке рыночную ценность.
Дама в кресле рассыпала хрипловатый, но не лишенный приятности смех. Передав мундштук своему спутнику, она перекинула ногу на ногу и внимательно воззрилась на гостя. Шелк ее черных чулок лоснился как намасленный.
«Если я в дурдоме, то тут можно жить. Но только если я в дурдоме», — подумал Русинский, отгоняя от себя тяжелые предчувствия.
— Признаться, мне здесь интересно. Только к чему это все? — сказал Русинский и обвел рукой комнату. — Переизбыток мебели. Не могу разобраться.
— Мы поможем, — вкрадчиво ответствовал Гикат. — Видите ли, ваш друг Пьер был абсолютно прав. Очень скоро наша милая советская отчизна — под руководством партийных кадров, разумеется — покончит с иллюзией равенства и разделится на бедных и богатых. Развод, так сказать, будет оформлен официально. Вам, смею спросить, что больше нравится? Какая категория граждан? Если можно, отвечайте со всей допустимой серьезностью.
— Если серьезно, то бедные взывают к жалости, а богатые безжалостны. А я не жалую ни тех, ни других.
— Я так и думал. А посему позвольте еще одно пророчество: вряд ли, сударь, в новой социальной парадигме вам угрожает успех, ведь после грандиозной перестрелки здесь останутся только рабы, господа и философы. И если первые две категории слеплены из одного вещества, то третьи всегда где-то сбоку… Мусор. Воистину мусор! Я решительно против философистов. Их проповеди заразительны, но все они асоциальны, даже когда они продажны, даже когда возносят фимиам публичным ценностям. Устои общества — позвольте напомнить — покоятся на том основании, что одни покупают других, и так снизу доверху, и по наследству. Это величайшая идея; она объединяет всех неповторимых индивидов, объединяет реально, и без нее несть мира сего! Идея рая на Земле; вот что я имею в виду. Вероятно, вы не отрицаете действенность денег, ибо на деньги можно купить будущее, а бывает, что и минувшее; но в идею вы точно не верите. Вы хуже люмпенов, — он улыбнулся учтиво. — Вы продаетесь ровно настолько, сколько требует ваша материально-психическая оболочка. И социальная, в том числе. Скорлупа. Между тем общество нуждается в полной — вы слышите? — в полной самоотдаче; оно страдает от избытка нейтральности. Однако, — он сделал паузу, — я не думаю, что в глубине души вы относите себя к этим несчастным. Нет, вы не настолько глупы. В самом деле: ну стоит ли отказаться от мира, пробить оболочку, и оказаться в унылой пустоте? Что она? Всего лишь поле грез, чистое поле, где никто не мешает мечтать. Это удел слабых, сломленных, и вы понимаете это, господин Русинский. Во имя грядущего, ради спасения мира сего мы призываем под свои знамена все лучшее, сильное; мы отделяем зерна от плевел, мы формируем высшую касту нового мира. Нами досконально изучено ваше досье. Вас не умели оценить, ибо некому было ценить вас, но я могу воскликнуть лишь одно: браво! Браво!! А теперь позвольте перейти к официальной части нашей беседы. Я уполномочен сделать небольшое деловое предложение. Речь идет о работе в нашей организации. О работе, причастность к которой означает высокое положение в обществе и весьма обеспеченное бытие.
Быть глупым иногда волнующе-приятно. Пьяная задышливая волна («Да, да, все так и есть, не оценили, а я такой, такой!..») прошла по позвоночнику Русинского, обожгла, хлынула в мозг, но внезапно исчезла, на миг оставив его в тоске и замешательстве. Он попытался вернуть эту приятную волну, вспомнить ее и вновь очутиться в сладком огне, но что-то заставило его
