едва народившимся месяцем. Его тонкие рожки словно втыкались в небесное покрывало ночи. Мысли о походе, так бурно роящиеся в моей голове, постепенно сменились думами о Зое. На сердце приятно защекотало теплом и неизвестным до селе, необъяснимым словами, чувством. «Неужели это и есть любовь? — спрашивал я сам себя и так же сам себе отвечал. — Так быстро? Такого никогда раньше не испытывал.» — Я снова прислушался к себе. — «Безусловно! Что же это, если не любовь? Такую девушку, как Зоя, невозможно не любить!».
Странно, но думать о своих родителях, деде, а тем более о коллегах по работе и, особенно товарище Мае, совершенно не хотелось. А были ли они вообще? Да и был ли я в той, ставшей далекой, словно давнишний сон, почти забытой жизни? «Прапорщик Григорьев, — приказывал я сам себе мысленно. — Отставить сентиментальные разговоры и прекратить предаваться фантазиям! Смирись, раз уж так получилось!» Но сидящий где-то в глубине комсомолец, выросшей на пионерии и научившийся с детства ненавидеть врагов партии, презрительно щурился и молчал, предпочитая не выходить из подполья. Нормальная тактика. Отличная! Настоящий комсомолец — в любой непонятной ситуации — уходи в подполье.
Я помотал головой. В этот раз, может, и не прокатить.
— Сиди и помалкивай, — прошипел я. Аверин услышал и обескураженный обернулся. Я махнул рукой — все в порядке.
Реальность окружала меня со всех сторон и полностью овладевала моим сознанием. От мыслей о Зое на душе становилось приятно и легко. Хотелось поделиться с людьми, миром вокруг, своими переживаниями. Голос моего командира вырвал меня из путешествий по моим размышлениям.
— О чем задумались, Михаил Степанович? — Аверин снова полуобернулся ко мне.
— Так, — пространно произнес я, не намереваясь развивать разговор. Чутье подсказывало — надо меньше говорить, чтобы ненароком не выдать себя словом.
— Ой, хитрите, господин прапорщик, — подпоручик лукаво прищурился. — Неужто причиной вашей задумчивости, та отлучка?
— О чем вы говорите, Михаил Иванович? Какая отлучка? — пытался увести я разговор в сторону. — До ветру ходил. На звезды загляделся.
— Мы с вами, дорогой Михаил Степанович, служим в небольшом, по численности полку. Все, как на ладони. И ваш поход в госпиталь не остался незамеченным.
— А, вы об этом, — я понял, что придумывать какую-то историю о незначительном недомогании, вынудившим меня отправиться к эскулапам, бессмысленно. — Только, пускай, это, останется между нами.
— О чем вы говорите, господин прапорщик? — удивленно сказал Аверин. — Разумеется между нами! Только будьте осторожны, медсестер у нас мало, а вот офицеров много. Все барышни давно имеют своих воздыхателей. Люди у нас простые могут и…
— Да, ладно?! Как все имеют воздыхателей?!
— Война, — пожал плечами Аверин. — что вы хотели?
— Любви.
Подпоручик даже коня остановил. Тронулся медленно с места. Мотнул головой.
— И кто же вам так понравился?
Я замялся с ответом. После паузы решился и выпалил:
— Нравится мне сестричка одна. И, кажется… я ей тоже. И, я уверен, что у нее нет воздыхателей! И, что у нас зарождается любовь, — слова, так и сыпались из меня. Я не мог остановиться. Боясь замолчать до утра. С новостью о «воздыхателей» я чувствовал, как у меня от волнения подрагивают руки, и хочется вернуться обратно в лагерь, к Зое, и все выяснить.
Аверин был собран, не позволяя себе смешки и колкости. Это было неожиданно. Я невольно снова его зауважал.
Вопреки моим ожиданиям, подпоручик вполне серьезно отнесся к моему признанию. И даже по -своему поддержал меня.
— Везет вам, Михаил Степанович! Не так давно вы у нас, а уже любовь. И сейчас… Не смотря, ни на что. Хотел бы я тоже так: кинуться в омут чувств с головой.
— Если бы не война, господин подпоручик. Если бы не война. Сами сказали.
— Оставьте, господин прапорщик! Я же не со зла! — ответил Аверин. — Война — проходящее. Любовь — вечна. Вспомните Святое Писание.
— Мне импонирует ваш настрой, Михаил Иванович, — произнес я. — Спасибо.
— А как же иначе, дорогой вы мой, — искренне сказал Аверин. — Здесь по- другому нельзя.
«Кря-кря!» — вдруг раздался звук спереди. Чудно, но звук действительно был очень схож с кряканием утки.
— Это Харлампий подал условный знак, — пояснил Аверин, видя, как я вздрогнул. — Казаки с детства учатся подражать звукам животных.
Мы остановились. Небо серело, на горизонте появилась первая оранжево-желтая полоса. Ночь постепенно уступала место утру. Где-то справа, в неизвестном мне колючем кустарнике, послышалась возня. Таинственный зверь пыхтел, и фыркал довольно громко. Над головой пролетела, ухнув, степная сова. Степь оживала.
— Смотрите, — вдруг произнес Аверин, указывая рукой в сторону.
Я машинально посмотрел в том направлении, куда показывал подпоручик. В верстах пяти, сквозь предрассветную дымку, виднелось малое селение. От нескольких домов в воздух подымался густой, белесый дым.
— Не похоже на печной дым, — заметил я, вспоминая бабушкину деревню.
— Станица впереди, — выдохнув произнес Харлампий. Он внезапно появился рядом. Серьезен. Собран. — Судя по всему красные уже там побывали. Хаты запалили. Нужно бы проверить.
— Хорошо, — отозвался Аверин — Только по- тихому. Кто знает может там засада.
— Комар носа не подточит, ваш бродь, — жестким голосом ответил Харлампий.
