года, испытанных борцов партии, предостерегал, что в противном случае «гусятники» захлестнут их.
— Ты что же, противопоставляешь нас массе? — воскликнул кто-то, и Тимош насторожился: вслух произнесли его затаенные мысли.
— Не противопоставляю, а предупреждаю. Ты новый человек на заводе, может, это и объясняет твой вопрос. Ты Кудя спроси: всё выдержали — столыпинщину, ликвидаторов, предательство, ренегатов. А почему? Основа была. Крепкая, испытанная основа. Костяк.
— Не понимаю тебя. Ткач. Человек ты на заводе известный, уважаемый. В революции не первый день. Чего ты испугался? Своих же рабочих людей испугался!
«Чего испугался!» — откликнулось в душе Тимоша; он не сводил требовательного взгляда с хмурого лица старика.
— Притока новых рабочих людей испугался! — кричал уже незнакомый Тимошу оратор.
— Не испугался, а предупреждаю — работать нужно так, чтобы люди поднялись, а не оторвались. А насчет притока: если приток за нами не пойдет, значит против нас пойдет. Не всякий тот рабочий, кого война на завод загнала.
«О чем он говорит? — думал Тимош, — что его тревожит? Что это — старость? Усталость?»
Тимош видел, что и многие из собравшихся не понимали старика и не одобряли, — страх перед новым не был свойственен этим людям. Но о чем все-таки тревожился Ткач? Был ли это пустой страх?
Тимошу трудно было разобраться в чувствах и мыслях старика, а тем более разделить их — он сам пришел на завод с новым потоком и жил в нем, как рыба в воде. Не желая сознаться самому себе, Тимош также не одобрял Тараса Игнатовича. Поездники, «гусятники» — как мог он так говорить! Такие же рабочие, как и все, и если не видеть всей этой широкой массы, не принять, со всеми ее нуждами, требованиями, горестями, со всей необъятной и именно поэтому замечательной, радостной широтой — как же тогда работать, как жить!
Он до того увлекся своими размышлениями, что и не заметил, как перешли к основному, ради чего собрались и кто-то вдруг спросил его:
— Руденко, скажи насчет ваших — на стачку пойдут?
— Пойдут! — отозвался он, не задумываясь и только уж потом осознал всю ответственность сказанного. Отступать, сомневаться было поздно.
— Пойдут, — уверенно повторил он.
Вскоре стали расходиться. Кудь, Ткач и оратор, неизвестный Тимошу, остались решать вопрос о связи с другими заводами. Тимош и Сашко возвращались вместе.
— Раньше, до разгрома, у нас на заводе хорошо было, — рассказывал Сашко, — кружки были. Механик прежний — Петров — душевный человек, с молодежью занимался. Мы и треугольники прошли и Некрасова читали, и Коцюбинского «Фата моргана» и Горького. А сейчас всё заглохло, в своем соку варимся. Только Ткач и Кудь держат завод, а то бы совсем захлестнуло.
Сашко задумался. Уже прощаясь, проговорил:
— Слышал я, на Ивановке кружок есть.
— На Ивановке? — встрепенулся Тимош.
— Да. Слышал — студенческий.
— Студенческий! — недоверчиво протянул Тимош, вспомнив о Мишеньке Михайлове.
— Да, собственно, кружок-то рабочий, но по наукам студенты занимаются, которым поручено. Говорят один там есть — товарищ Павел.
— Павел?
— Да. Хорошо бы нашим ребятам примкнуть.
— Хочешь, узнаю! — воскликнул Тимош.
— Узнаешь?
— Да. У брата спрошу. У Ивана. Наверно, он знает.
— Думаешь, знает? А, впрочем, спроси. Так ему прямо и скажи: трудно у нас на заводе. Много народу нахлынуло разного. Темнота. Так прямо и говори. Нам надо прямо говорить.
— Скажу, Сашко. Иван свой человек, поймет.
Пора было домой. Товарищи расстались.
В этот вечер прибавилось еще новое в думах Тимоша. Раньше он считал, что общее, это только на заводе — заводские дела, рабочие интересы, взаимоотношения в цехе, с хозяевами. Тут он готов был уже действовать сообща. Но теперь возникало иное — общность в чувствах и мыслях, потребность духовной близости с товарищами, решение всех самых насущных и самых сложных вопросов, всего, что возникает перед молодым человеком.
Тут не требовалось уже подчиняться, единство достигалось иным — тем неумолимым и заманчивым, загадочным и великим, что именуется будущим. Их общая будущность заставляла решать вместе все основные законы бытия, законы рабочей семьи, сплоченности и борьбы.
После приезда Ивана и особенно после неожиданной встречи на сходке жизнь в хате Ткачей пошла по-иному, чаще собирались за столом, больше было общих семейных разговоров. Да и характер этих семейных разговоров изменялся: всё, что происходило вокруг — в городе, на заводах, в стране — волновало семью рабочих. Политика оборонцев и военно-промышленных комитетов, практика хозяйчиков, положение на фронте — всё это и прежде неизменно становилось темой бесед, а теперь прибавились вопросы сугубо партийные: Циммервальд и Кинталь, политика партии в условиях империалистической войны, роль партийных групп на заводах, на железной дороге.
Поглядывала на них украдкой Прасковья Даниловна, прислушивалась к словам Тимоша, ревниво следила за участием его в беседе — три мужика за столом, целая партийная конференция. Слушает-слушает, да вдруг и спрячет лицо в платок, отойдет к печи, чтобы бабьи слезы важному делу не мешали: довела-таки до ума младшенького.
А старый Ткач по-прежнему хмурится, но сквозь хмурые тучи всё чаще проглядывает солнышко. То книжку достанет разумную для хлопца, — он всё еще по старинке именовал Тимошку хлопцем — то газету принесет питерскую, хоть, за прежние годы, довоенные, а все-таки пусть глянет па «Правду», свою, рабочую.
В семье мало-помалу устанавливалось то, к чему всегда стремилась Прасковья Даниловна и что сама она определяла просто и кратко: ладом.
Однако этот лад вскоре был нарушен. Как-то под праздник Тарас Игнатович вернулся домой сумрачней обычного. Он не повышал голос, ничем не выказывал своего состояния, но Прасковья Даниловна за долгие годы супружеской жизни и без того научилась угадывать все его мысли и чувства: дверь открыл не так, в хату вошел не так, принялся умываться под медным пузатым рукомойником, подвешенным над тазом, громче обычного затарахтел поршеньком, провел пальцем по начищенному медному боку умывальника — недоволен чем-то.
Прасковью Даниловну взорвало:
— Что смотришь-разглядываешь? У вас там в котельной четыре Грыцька за одним котлом с тряпками ходят, вытирают, пылинки стряхивают. А тут одна баба на все котлы.
— Не в котлах дело, — ушел в свой угол, прилег отдохнуть, не пил, не ел до ночи.
И только, когда уже все собрались, загремел:
— Продали стачку!
— Как продали? — не понял Тимош.
— А так — завелись на заводе продажные души. Две сходки завалили. А теперь и про стачку кто-то донес. Стражников и жандармов насовали во все соседние дворы. Только сигнала ждут. — В упор глянул на Тимоша: — Говорил с кем-нибудь? Рассказывал?
— О чем, Тарас Игнатович? — Во всех трудных жизненных случаях Тимош величал приемного отца по имени и
