ее младшенький станет таким, как все. Она поглядывала на него, как смотрят на беспомощного младенца после купели, жалостливо и озабоченно — скорее в теплое одеяльце после жестокого и студеного крещенья — крещенья водкой!
Это снисхождение, эта затаенная надежда на то, что теперь всё пройдет, всё образуется, было самым страшным, самым унизительным из всего, что произошло с Тимошем в минувший день.
Голова с трудом умостилась на подушке. Угловатое плечико, трусливый Растяжной, проклятый Фомич — всё перепуталось. С первыми лучами, с первыми обостряющимися от света углами, всё стало еще жестче, неумолимей. Он думал о себе, видел себя, как никогда, явственно и неприкрыто.
Вчера еще его тревожили неподатливость и косность окружающего, непонятное ожесточенное сопротивление добру, вчера он думал о том, как быть с людьми, как работать, свысока поглядывая на отсталых, а сейчас вдруг увидел самого отсталого — себя.
Да, он невежествен, груб, неграмотен! Много еще предстоит побороть, прежде чем он посмеет взглянуть в глаза людям, потребовать от других, повести за собой! Незаметно стал думать об отце. Как мало знает о нем, вернее, не знает ничего. Как жил он? Что думал, кого любил? И раньше часто вспоминал Тимош об отце, но вспоминал по-ребячески — то спросит о станке, на котором работал батько, стремился проникнуть в цех, взглянуть на станок; то перероет скрыню, чтобы нащупать его пиджак, то силится представить себе его на баррикадах. Закроет, зажмурит глаза, стараясь вызвать дорогой образ, и очень досадовал, когда не удавалось нарисовать его с саблей или ружьем в руках — вот все получится до малейших деталей, а ружье не появляется, чуть дело коснется ружья, всё вдруг разрушится, развеется, и Тимош еще пуще зажмуривает глаза.
Но теперь волновало иное, то, о чем не могли поведать ни Прасковья Даниловна, ни Ткач: духовный мир отца, его чувства и думы, всё, что унес он навсегда и что, собственно, и составляет человека.
…На заводе что-то назревало, готовилось, Тимош это угадывал. Женька, позабыв, что его презирают и ненавидят, щеголял и хвастал новеньким галстуком «бабочкой» — они с Митькой не боялись уже друг друга.
Никто на заводе — даже старики — не упрекнул Тимоша за гулянку в обществе Растяжного и Женьки, никто даже не подивился тому, что оказались они в одном кругу. А Сашко Незавибатько, предостерегавший товарищей насчет Растяжного и Женьки, только ухмылялся и крутил головой.
— Ну, ну!
Старик Кудь снисходительно подмигивал:
— Держись, Тимошка, скоро и тебя за уши тянуть будем.
Знал ли он, верил ли в то, что Растяжной — хозяйский шпик, а Женька — провокатор?
Если не верил, зачем позволял Сашку чернить неповинных людей, вооружать против них рабочих?
Неужели и Кудь мог ошибаться?
Старик казался Тимошу главным на заводе, средоточием всей рабочей силы. Особенно укрепилось это представление после встречи на сходке.
Что же руководит поступками этого главного человека, как разбирается он в окружающем, как руководит другими? Не раз Тимош заставал Судью за мимолетной беседой с Сашком либо другими цеховыми. Кудь неизменно был спокоен и краток, слова были взвешены, отрезаны. Бросил и пошел. Этот человек знал все самые глухие тропки человеческих отношений. Тимошу чудилось, что именно он определяет главные повороты: бастовать заводу или не бастовать, соглашаться с хозяином или не соглашаться, выставлять новые требования или не выставлять.
Всегда, во всех случаях жизни, при любых обстоятельствах он был осмотрителен и спокоен.
Единственно, с кем не мог он спокойно говорить, — это с собственным родненьким братцем Саввой. Тут старик терял привычную рассудительность и спокойствие.
…Обстановка на заводе становилась всё более напряженной, это чувствовалось во всем…
Наконец, Сашко подошел к Руденке:
— Сходка. В той же хате. Подготовь, что люди в цеху думают. С тебя спросят на сходке.
Утром, перед уходом на работу, Тимош хотел было предупредить Прасковью Даниловну, чтобы к ужину не ждала, но Тарас Игнатович опередил его:
— Слухай, Прасковья, сегодня к вечере не жди. Задержусь.
Прасковья Даниловна ничего не ответила, глянула па младшенького:
— А тебе что?
— Мама, не ждите меня к ужину…
— Задержишься? Вы бы уж вместе задерживались, что ли, — и принялась подливать в миски.
Ткач привык первым приходить на собрания, но сейчас, когда переступил порог, в хате были уже люди. Старый Кудь поднялся навстречу:
— А мы тебя ждали, старина.
Ткач хорошо знал любимые зачины своего приятеля и, не отвечая, терпеливо ждал, что последует дальше.
— Тут парень один до нас заявился. Новенький, значит. Нашими рабочими делами интересуется. Так мы хотели тебя просить, займись маленько с ним. Насчет грамотности и вообще.
— А чего ж, если подходящий, — выжидательно протянул Ткач, не зная, с какой стороны угрожает подвох.
— Ну и добре, — подхватил Кудь и крикнул на соседнюю половину: — Тимошка, а иди, голубок, сюда, хорошие люди пришли, тебя спрашивают.
Тарас Игнатович упрямо опустил голову, Кудь мигом приметил знакомое движение:
— Ну-ну, старина, годи. Сам знаешь, у нас так новых людей встречать не принято.
— Здравствуйте вам, батько, — подошел Тимош.
— Здоров, сынок. Давно не видались. Ты что ж, дома ничего сказать не мог?
— Так и вы ж ничего не сказали!
— Слыхал? — оглянулся на Кудя Тарас Игнатович.
— Верно ответил: конспирация.
— Ну, любезные товарищи, с такой конспирацией далеко не уедешь.
— Годи-годи, — заторопился Семен Кузьмич, зачуяв надвигающуюся грозу, — годи уже. Что там промеж вами ни было, а уже встретились, — и, не давая Ткачу времени на праздные размышления, поспешил прибавить по-деловому: — Займешься новичком? Ну, вот и хорошо. Это к тебе от всех нас просьба и поручение. Значит, по рукам.
Люди уже собрались, и Ткач ничего не успел ответить. Хата до отказа наполнилась рабочими всё больше с шабалдасовского, с которыми Тимош повседневно встречался в цехе, на заводском дворе, на проходной.
Но теперь здесь, — должно быть потому, что избавились от постоянной слежки, окриков надсмотрщиков, хозяйского хомута, хоть на миг расправили плечи, — не было в них и следа той проклятой серости, подавленности, которая всегда оскорбляла и возмущала Тимоша, вселяла великую обиду за близких людей, за себя. Совещались, обсуждали и осуждали так, будто не господа акционеры, а они были хозяевами завода, города, всей страны. Оценивали события, говорили о царе и правительстве, словно судьи о преступниках, — смелые, находчивые, острые на словцо, превосходно разбирающиеся во всем, что происходило вокруг. Больше всего споров было насчет новых рабочих или, по выражению Ткача, пришлого элемента. Распалясь, Тарас Игнатович не задумываясь именовал пригородных «гусятниками», кричал, что они затопили завод и требовал сплочения и укрепления кадров девятьсот пятого
