году, в «Романе в стихах» мы встречаем еще один фрагмент, записанный с намеренными нарушениями орфографии – и фрагмент этот посвящен приезду в Москву новосибирского знакомого Харитонова, Алексея Дериева: «Лёша вытеснил Алёшу / он приехал добрый дорогой ⁄ он освоился у миня ⁄ палюбил большы всех всей душой ⁄ и аставил мне васпаминание ⁄ а бальшой иво любви ка мне» (138); очевидно, к этому моменту коннотации «детские» полностью вытеснены коннотациями «провинциальными».
При этом сама идея вводить «провинцию» в текст с помощью ошибок не является просто придуманной; как всегда у Харитонова, она имеет хорошо прослеживаемую связь с некоей социальной и даже телесной реальностью. Человеком, персонифицирующим для Харитонова «провинциальное», был его друг, товарищ со школьных лет («Не зря я знаю Ваню с первого (со второго) класса» [189]) и оригинальный поэт Иван Овчинников.
По сравнению с Харитоновыми Овчинниковы жили очень скромно; в Новосибирск они переехали в 1948 году из глухой алтайской деревни, стоявшей на берегу Телецкого озера, – мать и шестеро детей (Иван – младший); глава семьи погиб на фронте[317]. В детстве Иван донашивает за Евгением «вельветки»[318], в 1957 году (Харитонов как раз собирается ехать во ВГИК) начинает работать на заводе «Коминтерн», в 1961-м – уходит в армию[319]. Харитонов считает друга «гениальным» поэтом[320], абсолютно доверяет его литературному слуху[321] – ис сочувствием относится к вольному образу жизни, который ведет в 1970-е годы Овчинников, легко перемещающийся по городам и обрастающий многочисленными знакомствами: «Ваня нигде не живешь» (189), «Ваня расселился по всей Москве» (160), «Уж 30 лет Ваня работает странником» (284). «Ваня <…> в зрелости, презирая всех нас, работавших, сам нищенствовал, но нигде не работал, не учился, не жил, не служил, не имел ни дома, ни семьи, а побирался по друзьям, но был свободен, как птица, а Бог кормил его как своих птах», – пишет Елена Гулыга[322]. Фигура Овчинникова становится в прозе Харитонова своего рода символом той «ненормативности» (а значит, независимости), которой способна обладать только провинция; «ненормативности» в том числе телесной: «А ТЫ ЗАМЕТИЛ говорит <…> КАК ТЫ КРАСИВО ЕШЬ Я ЕМ ПО ДЕРЕВЕНСКИ ГУБАМИ ЗАХВАТЫВАЮ А ТЫ КАК КНЯЗЬ ЗУБАМИ БЕРЕШЬ» (198). Влияние Овчинникова, подаваемый им пример удивительной свободы от нормы настойчиво подталкивают Харитонова к дальнейшему насыщению своих произведений ошибками – уже без всяких мотивировок; в текстах «великого пятичастия» появляются «Щас» (272), «Што?» (231), «пчаму» (239), «женшыны» (274), «маляцёк» (212), «коньчить» (211), «Арцитска Пёцкая» (236), «Бляць» (239), «мущина» (309), «люпоф» (241), «панцырь» (304), «Хлистось» (247), «можбыть» (241), «спомнил!» (247), «халёсий» (254), «закрыть глаза от щастя» (251), «я вс любю» (235), «ехаць» (242), «ЖиЗ Ь полна неожидоноЗ Ь» (217), «Пливетствую» (162), «инцересному» (278), «Стдашно» (321), «фламастером» (321), «Ишчо» (321).
«Ваня учил Женю писать неправильно», – утверждает Нина Садур[323].
Обучение это, однако, было отнюдь не буквальным; скорее, оно происходило за счет пристального внимания Харитонова к особенностям провинциального тела. В случае Овчинникова такой телесной особенностью являлась совершенно специфическая манера речи, с проглатыванием окончаний и склеиванием слов в единый нечленораздельный поток; «Слушать его надо было привыкнуть, потому что быстро и не по-московски по звуку», – вспоминает Иван Ахметьев[324]. «А Ваня хватая в обществе незнакомых людей <…> что-то говорит говорит и забавно даже не понимает что люди не могут разобрать о чем это он», – пишет об Овчинникове сам Харитонов (264). Таким образом, истоком зрелой харитоновской стилистики сбоя и ошибки, которая будет определять облик его текстов в 1970-е годы и которую позднейшие поклонники поймут как «авангардную»[325], оказывается отнюдь не опыт московских куб о футуристов или западноевропейских модернистов, но нечленораздельный скачущий говор новосибирского друга, конкретный способ звуковой артикуляции, рождающий череду заминок в ровном гуле языка. Каждый раз, когда Харитонов пишет что-то вроде «Уперся водно рсяводно ⁄ И МЕЖ ⁄ ДУ Прочим ано ⁄ вам и ни даеца патаму шта вы так на ниво наки ⁄ нулись» (177), – он репрезентирует провинцию, способную утвердиться в Столице лишь в виде некоего «нарушения»[326].
Со временем «провинцификация» начнет изменять произведения Харитонова и на уровне содержания; так, получивший хорошее образование Харитонов будет специально допускать просторечия («Потом он одел очки и стал разбираться в транзисторе» [276]), а в воспоминания о сибирском детстве станет активно вводить образ «деревянного домика на Щетинкина 38» (226) – при том что прожил в нем не более трех лет (с 1948-го по 1951-й). Дальнейшее настаивание на собственной «немосковской» идентичности приведет Харитонова к изобретению еще более крупных и нарочитых знаков «провинцификации»: имитируя «грубый» вкус, он подчеркнуто восхищается стихотворениями Михаила Исаковского («В любой строчке Исаковского вкуса и простоты гораздо больше, чем во всех фильмах Висконти» [2:161]), хвалит шлягеры Аллы Пугачевой («Уж если и разлюбишь, так теперь – так! теперь! – С этой грубостью не сравнятся никакие тонкости» [299]) и солидаризуется с поклонниками Ильи Глазунова («Глазунов отличный художник» [263]). Тогда же в харитоновской прозе возникают «почвенные» мини-трактаты, обличающие «мировое еврейство» и восхваляющие гений Сталина. В 1978 году увлеченное моделирование провинциальных, намеренно «дремучих» воззрений соединится с эпатажем «транспарентизации» (еще один стилеобразующий процесс, который необходимо обсуждать отдельно), чтобы породить в итоге противоречивую (и во многом скандальную) фигуру позднего Харитонова. Впрочем, на формирование такой фигуры влияли не только стратегии письма (как бы далеко они ни заходили), но и вполне определенные идеологические тренды, набиравшие силу в СССР, и некоторые неожиданные повороты харитоновской биографии – к реконструкции которой мы теперь возвращаемся.
5. Биография, пласт второй: сети литературы
Увольнение из ВГИКа летом 1972 года – безусловно, малоприятное – вовсе не означает радикальной перемены жизненных обстоятельств Харитонова. Осознающий себя, прежде всего, поэтом[327], он не сильно держится за место (тем более – за возможность карьеры) в официальных институциях; привыкший жить аскетично (и чувствующий за спиной поддержку родителей), он не особенно беспокоится о зарабатывании денег. (Впервые приходящих к Харитонову гостей неизменно поражает абсолютно пустая большая комната его квартиры; кто-то полагает, что это нужно для занятий пантомимой – однако настоящей причиной является хроническое харитоновское безденежье[328].) Наконец, Харитонов ничуть не теряет в «социальном капитале», так как по-прежнему общается с многочисленными вгиковскими знакомыми, по-прежнему принимает у себя дома друзей и поклонников, по-прежнему остается в курсе всех событий и сплетен. Вероятно, лучшим выражением длящейся связи с кинематографом может служить работа Харитонова над диалогами для фильма Рустама Хамдамова «Нечаянные радости», которой он занимается как раз в
