увидели за всю ночь, по залу рассыпалось больше дюжины человек, может, пятнадцать или двадцать, большинство спали на скамьях, откинув голову. Кто-то уткнул голову в колени, кто-то ссутулился, но никто не лежал. Лежать на скамейках не поощрялось даже в долгую снежную ночь. Воздух в помещении почему-то был таким же влажным, как и снаружи, но с нотками старой каменной кладки и дерева, свечного нагара и запаха тел. После сияющей авеню казалось, что здесь совсем темно. Джордж и Луис прошли через весь неф к алтарю, коснулись медной ограды.
– Понятно, почему это волнует людей, – сказал Луис.
– А мне нет, – хмыкнул Джордж.
– Это потому, что ты протестант.
– Если это значит, что я живу не в Средневековье, то, пожалуй, да.
Но это не было правдой. Тишина здесь была другая, не такая, как снаружи. Там она казалась экзотикой, здесь она была естественной. Преклонишь колени, и твоя молитва будет услышана.
– Я хочу поставить свечку, – сказал Луис.
– Да хорош.
– Всегда хотел свечку в церкви поставить. Для еврея это как порно. Есть четвертак?
– За это что, платят?
– Ох, дружочек, – вздохнул Луис.
Джордж оказался в постели Луиса, он так и не смог вспомнить, каким образом, но с той поры пинта «Джим Бима» у него всегда ассоциировалась с единственной ночью, когда ему отсосал мужчина. Его состояние можно было описать словом, использовавшимся поколением его матери, «навеселе», но в ином смысле. Алкоголь всего лишь сгладил углы восприятия, обостренного спидами, его удивляло и ему нравилось порожденное ими чувство невероятного возбуждения. Луис предпринял разумный шаг, хорошенько вздрочнув Джорджу до того, как попытался его поцеловать. Когда они перешли к делу, Джорджу захотелось побрить его, перед тем как оттрахать. Он справился со спиной и задницей, велев Луису обхватить ладонью яйца, взялся за ноги, и тут «Норелко» испустила дух, подавившись волосами.
– О боже, смотри, что у меня с ногой, – ахнул Луис, извернувшись, чтобы все рассмотреть. На задней поверхности левого бедра красовались две длинных безволосых полосы, все остальное покрывали волосы.
– И ты мою «Норелко» сломал!
Джордж улегся на спину.
– Почистишь, будет как новенькая.
– Прям как ты, – сказал Луис.
Он провел языком по торсу Джорджа, спускаясь все ниже. Вылез из кровати, вернувшись с бутылочкой теплого масла.
Джордж поднял голову.
– Как ты масло подогрел?
– Держу у батареи. Умно, правда?
Он трудился над членом Джорджа.
– Ты и правда беленький красавчик. Большой, крепкий, белый парень.
– Ш-ш-ш, – шикнул Джордж. Его глаза были закрыты.
– Подожди, не кончай пока, – попросил Луис. – Я хочу, чтобы ты меня трахнул.
– Я всегда был немножко в тебя влюблен, – сказал потом Луис.
– А я-то думал, ты меня всегда немножко хотел.
– Ну да, э-э-э, да. Но ты мне нравишься.
– Это не любовь. Это неподдельная похоть.
После затянувшегося молчания они посмотрели друг на друга.
– Ты что, психуешь оттого, что лежишь в одной постели с парнем? Наслаждаясь тем, что было?
– Немного. Меньше, чем я ожидал. Может, потому что я курнул, выпил и от экстази крышу снесло.
Ему удалось уснуть на несколько минут, все же это не было сном, скорее, он был в трансе и грезил. Очнувшись, он увидел свой член во рту Луиса. В искусстве отсоса Луис превосходил всех, с кем когда-либо доводилось быть Джорджу. То есть женщин. Ощущения были совершенно новые. С другой стороны, опустив взгляд, Джордж увидел, как над его лобком качается мужская голова. С этими, как их, не в обиду, еврейскими кудрями. И лысинкой. Совсем маленькой. И пахло от него странно. Он быстро отвел глаза, чтобы подавить отвращение. Закрыл их. Остались только ощущения. Руки на бедрах. Интересно. Как-то все более насыщенно – более интимно? Не совсем. Его совершенно точно ублажали, восхищаясь им: вот что он чувствовал. Он чувствовал, что руки Луиса по достоинству оценили его бедра. Он не спал с женщинами, которые вели себя так, которым нравилось ублажать его или которых влекло к каким-либо частям его тела; они не получали эротического удовольствия от того, что могли прикасаться к нему, просто смотреть на него, на его тело. Они получали удовольствие в социальном и эмоциональном смысле, но не в чувственном. Ему нравились эти качества женщин, но он никогда не замечал, чтобы они чувствовали подобное. Они реагировали на ядро его мужественности, его индивидуальности, чужеродное им, или на неподдельную любовь, что сумели пробудить в нем, в отличие от своих отцов, рождая в них страх. Любовь Луиса была проще: она не имела почти ничего общего с психологией. Было в ней что-то прямое, несложное. Разумеется, потенциальные осложнения могли проявиться всегда. Например, волосы.
Сиреневые дымовые шашки на выпускном; «Союз геев и лесбиянок». Ослепительный, жаркий майский день. Пресса была здесь не ради «Союза геев и лесбиянок», но в связи с угрозой забастовки из-за университетских инвестиций в Южной Африке. Раздраженный Луис, искавший хоть какого-то внимания, швырнул наполовину полный стакан чуть теплого кофе из «Чокс» в Джейн Поли[67] – вышел недолет, но охрана выставила его за пределы кампуса. На плечи Джорджа легла обязанность задокументировать это для «Очевидца». По словам Луиса, когда он кричал охранникам: «Я выпускник!», – ответом было:
– Выпусти пар. Она не станет подавать в суд, так что просто вали отсюда.
Он пошел в «Чокс», где взял еще кофе, и полчаса спустя снова проник в кампус. Репортер одного из местных новостных каналов приметил его и попытался взять интервью:
– Почему вы бросили стакан с кофе в Джейн Поли? Вы руководите демонстрацией? Вы выступаете за вывод инвестиций?
– Нет, мы выступаем за равные права для геев и лесбиянок.
На этом интервью закончилось. Они не успели среагировать вовремя, выключив камеру и микрофон.
– Забавно, – усмехнулся Луис. – Столько всего, но именно эта фраза вертелась в голове. И неважно, что было потом. Вот что для меня значит писать: рождаются слова, и я невольно ощущаю – ну, иногда, – что должен создать из них устойчивую конструкцию. Сегодня было «море взыграло во снах». Потом, после того, как это случилось, был «Союз геев и лесбиянок», их шумное сборище со всякой тарабарщиной. А все, чего мне хотелось, – а я же был звездой, я запустил кофе в Джейн Поли, – все, чего мне хотелось, – вернуться домой и работать с морем, взыгравшим во снах.
12
Осень 1978-го. Съемная квартира на Клермонт-авеню. Анна рассказала своему тогдашнему бойфренду Джеймсу о подруге детства, Нэнси. Вот только никакой Нэнси не было: это случилось с ней самой, но без Нэнси история получалась слишком откровенной,
