слишком правдивой. Нэнси была темноволосой пухленькой милашкой двенадцати лет, ее тело уже развивалось, и однажды она пошла в магазин – почему не поехала на велосипеде? Мы не знаем… В общем, пошла она в магазин, потому что мама просила купить молока, и был там мужчина, в машине сидел, да, просто сидел в машине. «Эй, эй!» – позвал ее он. Она остановилась, посмотрела на него. «Подойди сюда на минутку», – сказал он. Она сомневалась – что-то было не так, это точно – но уйти не могла, она же была воспитанной девочкой. Люди здесь жили размеренно, были хорошими, ответственными взрослыми с авторитетом, не подлежащим сомнению, это был обычный городишко, милый, рабочий городок при заводе – господи, там делали сладости, – она подошла поближе, и он сказал: «Смотри, малышка, смотри сюда», – а у него были расстегнуты штаны, и он держался за пенис – да, за свой пенис! – и водил по нему рукой, боже, он был огромный, багровый, ужаснее этой штуки она еще ничего не видела. «Слушай, детка, – сказал он. – Сейчас ты возьмешь его в рот». Тогда она повернулась – целую минуту она стояла перед ним как вкопанная, но повернулась и убежала! Она бежала, бежала, свернула на Сидар-стрит, потом на Поплар, чтобы оторваться, хоть потом ей и пришлось идти назад по Элм, чтобы вернуться на Уиллоу-стрит, где она жила.
Нэнси, о, Нэнси. Она вбежала на кухню, хлопнув дверью.
«В чем дело?» – спросила мать.
Нэнси никак не могла отдышаться.
«Что случилось?»
«Ничего. Просто бежала».
«А где молоко?»
«Молоко?»
«Я тебя за молоком посылала! Нэнси, ради всего святого!»
Когда мать злилась, она всегда говорила «ради всего святого».
«А. Я забыла».
«Что с тобой случилось?» – повторила мать. Видишь ли, она поняла: что-то не так.
«Ничего. Я не хочу об этом говорить», – и Нэнси убежала к себе наверх.
Конец.
В конце Анна всегда говорила «Конец».
– А как же молоко? – спросил Джеймс.
– За ним пришлось идти матери.
– Она оставила Нэнси дома?
– Нет. Нет, Нэнси была слишком сильно травмирована, чтобы остаться одной. Когда мать уходила, Нэнси побежала за ней и поехала с ней в машине. Они проезжали мимо того места, где был припаркован автомобиль того человека, и она посмотрела туда, но там уже ничего не было. Его там не было. «Куда ты смотришь?» – спросила мать, но она не ответила. Она даже не могла вспомнить, как выглядела его машина. Тогда мать купила ей мороженое. Она все поняла. Все поняла.
Джеймс барыжил на территории кампуса и вне ее: спиды, кислота, а может, еще что похуже, – она предпочитала не знать об этом, в студентах не числился, жил на западе 50-й, и тогда ей нравилась его безнравственность.
– Все это с тобой случилось, так ведь?
– Нет. С Нэнси.
– Ну-ну.
Она улыбнулась ему, в некотором роде одобрительно. Но не сказала, что эта история вспомнилась ей, потому что его член был таким же багровым и уродливым.
Трахнуть соседку своей девушки всегда плохая идея; и не просто соседку, но подругу; не просто соседку и подругу своей девушки, но и любовницу твоего собственного соседа по комнате, который не только твой сосед по комнате, но еще и твой друг. Так как ее назвать, эту женщину, которую не стоит трахать: любовница твоего друга и подруга твоей любовницы? Все они так или иначе были соседями. Трахаешь ее, а она и не против, связки и сухожилия напряжены, глухо урчит и трахает тебя в ответ – можно поискать это в разделе «плохих идей» в начале списка. По крайней мере, среди первых пятнадцати пунктов, после «не отрезай себе мизинец ножницами для разделки птицы, во всяком случае, не из-за любви» – подобный иронический совет Аллен Гинзберг однажды включил в письмо Уильяму Берроузу, зная, что тот поступил именно так. Плохая идея. Но в какой-то момент противиться ей стало невозможно. И вот он оказался не в том месте, но в нужное время, и его моментально затянуло. Утро, мягкий зимний солнечный свет, 116-я улица, комната его девушки в общаге, но Марианна еще спала, его впустила Элиза, и он проследовал за ней, в ее комнату. Ее ночная рубашка просвечивала. Час для него был еще слишком ранний, еще не было восьми; он снова не спал всю ночь, снова был под спидами, снова был в состоянии непрекращающегося возбуждения. Поднявшись со стула у изножья кровати, он подошел к ее краю:
– Можно я присяду?
У него и так стоял, а когда он смотрел на нее, стояк становился еще сильнее.
– Да, – ответила она так тихо, как только могла. После того как он представился по домофону, она прошла к двери по коридору в одной ночнушке и впустила его, Марианна еще спала и ничего не слышала. Длинный коридор с пятью комнатами. Элиза смотрела на него, стоя в дверях, и сказала:
– Привет.
– Привет, – сказал он.
Они шли по коридору и говорили; темноволосая ирландка в ночнушке, коса струится по спине. Нет, она не спала. Читала для испанского. Хуан Рульфо. Знаешь такого? Он не знал. А должен. Должен. У нее были тонкие лодыжки и хорошо развитые ступни, очень сильные, но ногти были слишком длинными, и это слегка пугало. Она ушла в свою комнату, оставив дверь открытой, он пошел прямо за ней, еще о Рульфо – мексиканец, первый из магических реалистов, в сравнении с ним Гарсиа Маркес всего лишь Доктор Сьюз – нет, это неправда. Но ты знаешь, сказала она. Она знала, что тот был влюблен в Гарсиа Маркеса.
– Аксолотль? – спросила она.
– Что?
– Кортасар, – сказала она. Затем: – Неважно.
А теперь вот это. Каким-то образом оказался сидящим на ее кровати.
– Расплети косу.
– Не хочу.
Он держал ее в руке.
– Пожалуйста.
Она села, не сводя с него глаз, и принялась разнимать пряди волос, затем тряхнула головой, как сногсшибательная лошадь, и снова легла. Он расправил ее волосы, черные на белых простынях, дав прядям со лба скрыть кружева на груди. Ее простыни совсем как у его матери. Она просто смотрела на него. На ее лице читалось дозволение. Некий превалирующий процент готовности. И ужас: она знала. В этом и была разница между людьми: некоторые знали, к чему все идет, и, да поможет ей Бог, она была из этих. Он коснулся ее щеки, шеи, не сводя с нее глаз.
– Словно графиня с картины Сарджента, – сказал он. Ее глаза изучили комплимент, слегка удовольствовались им, затем оттолкнули: в ее глазах он мог читать весь ее страх,
