59-й и Пятой.
– Пойдем к «Плазе»[61], будет похоже на встречу Скотта и Зельды[62] с адмиралом Бердом[63].
– Знаешь, а можно ведь было срезать через Коламбус-Серкл, и тогда мы бы уже были там, – сказал Джордж.
– Нет, тогда мы бы устали. Хочу дойти до самой середины Пятой авеню, – ответил Луис. – Хочу фоток наделать!
Он извлек маленькую автоматическую «Яшику» из кармана пальто.
– Сделаю, как Артур: знаешь, побольше цветового тона, неожиданная композиция, низкая чувствительность, высокая чувствительность – все, как он любит. Только все кадры будут извращенными и гейскими.
– Нелегко тебе придется в этом пальто, – предупредил Джордж.
– Чего? Почему?
– У него полы слишком длинные. По снегу будут тащиться. Смотри, ты только прошел через кампус, а они уже все мокрые. Скоро ты будешь тащить на себе промокшее тридцатифунтовое шерстяное пальто.
Луис задумался, снял пояс:
– На, подержи.
Затем подтянул пальто, попросив Джорджа обвязать его поясом.
– Ты за кого меня держишь, мистер Френч[64]? – фыркнул Джордж.
– Помоги мне, – попросил Луис. Он просто стоял так, пока Джордж не заключил его в недвусмысленные объятия, затягивая пояс.
– Не надо было мне ничего говорить.
– Ты же знаешь, что хотел этого, – сказал Луис.
– Нет, не знаю, – сказал Джордж, просовывая конец пояса сквозь пряжку и давая Луису затянуть его.
– Ты похож на Робина Гуда – банкира, – съязвил Джордж.
– Как будто такой существует, – ответил Луис. – Придется как-нибудь его придумать.
Они вышли на 59-й – вместо лестницы из подземки наверх вела длинная снежная насыпь. Джордж схватился за перила, от которых до снега было дюймов восемь, нащупывая дорогу ногами, но без толку: ступни зарывались в снег, и он побрел наверх наугад, а позади слышалось тяжелое дыхание Луиса. Наверх, на 59-ю, парк остался позади, в окутанной белым тьме.
Они тащились по снегу, пока не оказались на Пятой авеню: пустынной, во всем своем великолепии.
– Легко ложился, ложился легко![65] – пропел Луис среди белизны.
Джорджа шокировали сглаженные грани, алмазный блеск уличных фонарей на кристальной пыли. И тишина, тишина, тишина.
Позади, за спиной – смутные очертания деревьев, словно старые ведьмы. Или как духи, спустившиеся с небес. Вязы в белых париках. Все такое белое, наверху – ночное небо, внизу – черное море, еще не застывшее, окаймленное угольно-серым матовым стеклом.
Луис быстро сделал несколько снимков, по-видимому, камера все делала за него, регулируя апертуру и скорость затвора, и он просто сфокусировался на бесконечности, даже не глядя в видоискатель.
– Господи, как здесь прекрасно, – сказал Джордж.
– Поле ангелов, – ответил Луис, продолжая снимать.
– Есть еще пленка?
– Еще одна.
– Тогда придержи коней, ковбой. Ты ж не хочешь упустить «Бергдорф» и «Сакс», одетых в белое?
– Уймись, о сердце, – вздохнул Луис. – Какая красота! Пойдем пройдемся.
Но он остановился, вновь повернувшись к своим ангелам. Снова наделал снимков.
Они пошли прямо по середине улицы, где час или два назад, должно быть, проехали мусоровозы со снегоуборочными отвалами. Здесь снега было всего на фут или около того; у края тротуара уже громоздились отвалы высотой в пять футов после его первой уборки, и припаркованные автомобили напоминали причудливые белые погребальные курганы.
Они брели дальше, справа осталась «Плаза», здание «Дженерал моторс» – слева, затем «ФАО Шварц»[66], «Грейс», чей вогнутый фасад вздымался в небо, подходяще белый, с черными стеклами, усеянными снегом. Ничто не двигалось, ни души вокруг, великолепный, постапокалиптически пустой центр города. Луис щелкал затвором то тут, то там, Джордж молчал. Луис тоже. Джорджу казалось, что молчание для него тяжкий труд. Тишина была сродни религиозному трепету, заполняя пространство. Они пробирались по снегу, и самым громким звуком был звук их дыхания.
Когда они поравнялись с 55-й, Луис сказал:
– Я вымотался. Утомительная красота.
– Пора привести себя в форму, – ответил Джордж.
– А ты, значит, в форме?
– Нет, – возразил Джордж. – Ноги пиздец как горят.
– Тогда дойдем до 50-й, а там такси поймаем!
Джордж уставился на него.
– О’кей, тогда до Седьмой, а дальше на метро, – предложил Луис.
– Если дойдем. В противном случае наши останки обнаружат весной: оскаленные черепа со спутанными клоками волос, тела съежились в подъезде какого-нибудь блядюжника.
– Если нам суждено умереть, тогда я хочу умереть в дверях стейк-хауса «Тедс».
– Делай как хочешь.
– Я бы, правда, куда-нибудь сгинул, – иронически добавил Луис.
Он сказал, что холод ему нипочем, хотя это было необычно для него. Он без конца жаловался, что ему холодно.
– Видимо, красота нивелирует дискомфорт. Адреналин. Радость. Приму к сведению.
Он остановился. Джордж взглянул на него.
– Мне надо постоять минутку, – сказал Луис.
– Ты как?
– Нормально, более чем.
И он, черт бы его драл, разразился слезами: они срывались с его век, катились по щекам. «Должно быть, точно замерз», – подумал Джордж.
– Эй, чувак, – сказал Джордж, сжав плечо Луиса. Он знал, что поступает весьма мужественно.
– Мне не грустно, – выговорил Луис.
У обоих вырвался смешок.
– Ну да.
– «Я не грущу», – забулькал пухлый драматург, – продекламировал Луис. И засмеялся уже всерьез: сопли струились по лицу вперемешку со слезами.
– Правда, нет, – добавил он, переведя дух и утеревшись платком. – Иногда чувствуешь незаменимость момента во времени, его идеальную, эфемерную уникальность. Да? Бывало с тобой такое?
Джордж ответил, что да, кажется, бывало.
– Может, это и есть бесконечность. Осознание. Фотография души. А ты проносишься мимо в поезде времени. Вокруг так красиво. Через несколько часов снег расчистят, и тут снова поедут машины, на тротуарах и перекрестках опять будет эта смертная серая жижа, соберутся мужчины в дурацких шапках и женщины в дурацких пальто (модники все еще будут сидеть по домам или останутся на островах), и все будет, как всегда, по-уродски, слепая жизнь, которой мы живем. Ты только взгляни на все это…
Он повел рукой слева направо, указывая на улицу перед ними: украшенные белым фасады, кучки снега на козырьках светофоров, по три над каждым – красным, желтым и зеленым; на дороге два с половиной фута снега, а то и больше – тридцать четыре дюйма, по последним подсчетам, – будто ребенок опрокинул ведерко с песком на центр одного из самых многолюдных городов на земле, утихомирив его и заставив замолчать. Ночь стала такой яркой, покрывшись слепящей белизной. Цвета. Безмолвная туманная тьма вокруг. Три часа ночи.
– Давай пройдемся, – предложил Джордж.
– Думаешь, собор Святого Патрика открыт? – спросил Луис.
– Ты не того протестанта спрашиваешь.
Оказалось, что собор был открыт – из-за метели и тех, кто не мог попасть домой, и тех, кто нуждался в молитвах о прекращении ледяного апокалипсиса. Там были люди: первые, кого они
