этом он говорит общими фразами, которые можно свести к следующей формуле: «Итальянский рабочий страдает под гнетом капитализма, но скоро он воспрянет и освободится!» – я согласен с этими тезисами, Сандра, но я не услышал, какие конкретно шаги предпринимает Конфедерация труда, Коммунистическая партия и лично Фабриццио Пикколо для достижения поставленной цели…
– А ты?..
– Прости, не понял…
– Что ты делаешь для этого, Чиро? Если бы ты не был занят поливанием Фабриццио грязью, то услышал бы, что он предлагает всеобщую забастовку, чтобы нам улучшили условия труда. А вот что ты можешь предложить кроме бесконечного нытья?
– Я слышал все, что он говорил кроме концовки, и про «всеобщую забастовку» я тоже слышал. Знаешь, как это будет выглядеть на самом деле? Всеобщая забастовка в том крайне маловероятном случае, если ее вообще удастся реализовать, расколет страну надвое. Потому, что потребности людей в Турине и, например, в Реджо-ди-Калабрии кардинально различны. На Юге волну народного выступления тут же оседлают фашисты, позиции которых там все еще очень сильны, на Севере начнутся тяжелые столкновения всех со всеми, которые будут изрядно напоминать гражданскую войну. Вот, что такое Всеобщая забастовка, Сандра.
– Знаешь, это лучше, чем ничего! Революция требует жертв, Чиро!
Бертини сдержал себя, хотя это было тяжело. Это не были слова Сандры. Сандра – милая, говорливая, почти совершенно аполитичная юная римлянка говорила о гражданской войне, как о чем-то желательном, цитируя услышанный полчаса назад лозунг, брошенный Фабриццио Пикколо. Чиро остановился как вкопанный. В его разуме улица, по которой они с Сандрой шли, покрылась баррикадами, а слух уловил звуки отдаленной перестрелки.
– Знаешь, Сандра, таких жертв она не стоит!
– Вот оно, Чиро! Как только речь зашла о чем-то настоящем, ты тут же стал умеренным. Может быть, у Фабриццио и нет мозолей на руках, но для Движения он сделал больше, чем ты со своими рассуждениями. Критикуешь – предлагай, Чиро!
Глава 14
Попытка быть смелым
– А, Чиро! Я очень рад вас видеть! Присаживайтесь, обещаю, сегодня ни слова о прошутто или кальчо!
Кастеллаци действительно был очень рад видеть Чиро Бертини. Прошлая их встреча оставила на душе у Сальваторе ощущение, что юноша так и не смог преодолеть свое предубеждение перед скрытой от людского взора фасцией. Бертини немного скомкано ответил на приветствие и сел за столик Кастеллаци. Молодой человек был бледен и как-то отрешен.
– У вас все хорошо, Чиро?
– Пожалуй да, синьор Кастеллаци… Хотя, точно не знаю.
– А вы только что из кинозала, мой юный друг.
– Верно. Как вы догадались?
Кастеллаци улыбнулся – дубина катарсиса ударила несчастного по голове с простейшей целью – изменить всю суть его мировосприятия. Сальваторе знал это чувство полной растерянности и, как будто, непонимания обыденных вещей, которые внезапно превратились в уродливые чудеса реальной жизни, не озаренной объективом камеры. С Сальваторе такое теперь случалось крайне редко – уж очень хорошо жизненный опыт сопротивлялся новым откровениям. Но Чиро был совсем молодым человеком и все еще умел быть потрясенным.
– По вашему лицу все видно. И что же смогло столь сильно вас впечатлить?
– «Презрение» Годара.
– Хм, еще не видел. Стоит тратить время?
Сальваторе не смог отказать себе в удовольствии слегка схитрить: он, разумеется, уже видел новую работу Годара и был впечатлен и даже поражен иголками, которые француз беспощадно втыкал в разум человека, который хоть раз занимался кинопроизводством или, хотя бы, написанием сценариев. Однако Чиро, очевидно, находился под столь более мощным впечатлением, что непременно должен был начать рекламировать Кастеллаци этот фильм, используя восторженные обороты и восхищенные интонации. Вопреки ожиданиям Сальваторе, Бертини просто ответил:
– Стоит, синьор Кастеллаци… Я не могу понять одного: как человек, который никогда меня не видел, который не общался со мной и не знает ничего о моей жизни и даже самом моем существовании, может так точно описывать мои чувства и эмоции?
– Великая магия искусства, Чиро. Этот самый человек вдохновляется, разумеется, вовсе не вами, но создает своим талантом такой мир, в который вы без сомнений входите для того, чтобы изменить его под собственное восприятие и увидеть вовсе не таким, каким вам его показали, а таким, каким хотите видеть. Настоящий мастер не рассказывает историю зрителю, а заставляет зрителя самого рассказать ее себе.
– Но все же, чем вдохновляется автор, который столь точно показывает мне меня? Как это происходит, синьор Кастеллаци?
Сальваторе глотнул вина, беря паузу на формулирование ответа.
– Году этак… черт, запамятовал! В общем, когда я еще был достаточно известен, у меня брали интервью и журналист спросил меня, откуда я черпаю вдохновение. Я начал рассказывать ему про Фернанделя и Чаплина, про цирк, который приезжал в Неаполь, когда мне было восемь лет, потом перешел к свету электрической лампочки, который подсказал мне идею с лампой подсвечивающей со спины главную героиню в моей последней на тот момент работе… Я уже собирался начать говорить о том, что с утра, завязывая галстук, я вспомнил о французском короле Людовике XVI, но остановил себя потому, что вдруг понял, насколько все это было чушью. Я не знаю, что вызывает вдохновение, Чиро. Все и ничто одновременно
Бертини кивнул и отпил из своего бокала. Сальваторе на минуту отвлекся от их беседы и обратил внимание на Пьяцца Навона. На площади творилось торжество работы постановщика – на ней ничего не происходило. Люди шли по своим делам, дети гонялись друг за другом и пронзительно кричали. Кастеллаци не смог бы поставить эту сцену так, чтобы она выглядела естественно, но сейчас он не чувствовал в ней фальши.
– А вашей девушке понравился этот фильм?
– Я ходил один.
– Почему?
– Мы с ней немного поругались…
– Жаль… Очень надеюсь, что несерьезно.
– Я тоже.
– Простите, что вмешиваюсь в вашу жизнь, но из-за чего вы поссорились? Чрезвычайно интересно, из-за чего молодые люди ссорятся сейчас.
Сальваторе легко улыбнулся, пытаясь убавить вес у своего вопроса.
– Из-за политики… Хотя нет, черта с два, из-за одного франта, который прикрывается Революцией, являясь обыкновенным прожигателем жизни.
– Помните, в прошлую субботу я говорил вам о том, что ревность делает мужчин смешными?
– Ну да, помню… Но вы говорили о знаменитостях, писателях… В общем, о тех, кто далеко, а этот совсем рядом. Сандра может говорить о нем без умолку часами, причем, я бы понял, если бы он действительно был тем, кто стоит того, чтобы о нем говорить, но это обыкновенный демагог, еще и претендующий на умы рабочих!
Чиро начинал злиться и Сальваторе попытался отвлечь его от размышлений о
