чтобы не столь явно выделяться. Лицо Пикколо несло на себе легкую небритость, а волосы были малость взъерошены. Костюм был идеально чист, но не идеально выглажен. Дополнялся образ настоящего революционера расстегнутой верхней пуговицей на рубашке при отсутствии галстука.
Речи Фабриццио тоже не потрясли Чиро – стандартный набор из пламени революционной борьбы, Мао Цзэдуна, Че Гевары, Фиделя Кастро, Юрия Гагарина, съездов, пленумов, постановлений, призывов вступать в Партию и обещаний разобраться с проблемами. Чиро внезапно понял, почему старые бойцы, вроде Бородача и Комиссара, относятся к новому поколению коммунистов настолько отрицательно, почему почти единогласно критикуют Партию, почему говорят о кризисе. Дело было не только и не столько в том, что Партия играла в республиканские игры, устранившись от уличной борьбы, дело было в том, что левизна теперь была в моде.
Чиро буквально почувствовал себя Комиссаром: он смотрел на Пикколо и видел обыкновенного буржуа. Говорить о коммунизме, сыпать цитатами из Че Гевары или, на худой конец, из Сартра, быть чуть-чуть вне закона – теперь это было модно.
Перед внутренним взором Бертини предстал синьор Кастеллаци, распинающийся о куске ветчины. Чиро изрядно разозлился, слушая ту пропитанную самодовольством и буржуазной леностью речь. Синьор Кастеллаци так упивался радостями жизни, что вовсе не обращал внимания на тех, кто этих радостей был лишен, более того, причиной его невнимания была вовсе не глупость, а идеологическая убежденность. Но, глядя на ораторствующего Пикколо, Чиро испытывал к фашисту и прожигателю жизни Кастеллаци большее уважение, чем к человеку, который называл его товарищем. Кастеллаци хотя бы был честен – он был самодовольным буржуа и вел себя, как самодовольный буржуа, не прячась за громкими лозунгами.
Однако самой раздражающей чертой Фабриццио Пикколо было то, что Сандра слушала его с открытым ртом и блестящими глазами. Чиро захотелось увести ее отсюда, объяснить, почему этот фигляр никакой не боец и не революционер. Он вновь приблизился к девушке и произнес:
– Я больше не могу это слушать.
Бертини повернулся к выходу и потянул Сандру за собой, но она не двинулась с места. Тогда Чиро отпустил ее руку, не желая неволить девушку, и вышел в одиночестве. Вечерний воздух приятно холодил его разгоряченное лицо. Чиро почувствовал слабость в ногах и привалился к стене. «Да, что это со мной?! Неужели простудился?»
Через пару минут молодой человек пришел в себя и посмотрел на жизнь вполне вменяемо. Похоже, у них с Сандрой появились разночтения во взглядах на то, что является хорошим совместным развлечением. Причем, если она еще смогла найти в кинематографе хоть что-то интересное для себя, то Чиро больше не при каких обстоятельствах не собирался посещать мероприятия подобные сегодняшнему. Это было неприятно, но с этим можно было жить – в конце концов, большая часть их совместного досуга была занята не кино и не профсоюзными собраниями, а прогулками по городу и поцелуями в укромных местах.
Вообще, любовь Сандры к пешим прогулкам уступала лишь ее любви к болтовне. Девушка готова была разговаривать о чем угодно, и за время совместных прогулок они перебрали все темы от спортивных машин до сигарет, при том, что оба не умели водить и не курили.
Чиро отвлекся от размышлений, увидев свое отражение в подсвеченной витрине маленького кафе. На лице Бертини застыло сосредоточенное выражение, а сам он был самую малость похож на Рокко из фильма «Рокко и его братья». «Ну, может, поэтому ты ей и понравился – потому, что в минуты задумчивости слегка похож на Алена Делона?» За размышлениями о Сандре и их встречах Чиро довольно далеко ушел от треклятого душного театра и теперь вынужден был быстрым шагом возвращаться, не желая упустить девушку.
Она вышла с немного растерянным выражением на лице, которое, впрочем, сменилось улыбкой, когда она увидела Чиро:
– Вот ты где! Я тебя немного потеряла.
Похоже, она даже не заметила его ухода.
– Решил уйти пораньше. Душно.
– Да, слегка душновато. Как тебе Пикколо?
– Ну… да никак, честно говоря. Еще один франт, который думает, что борьба это красивые речи.
– Он не франт…
Они шли по направлению к дому, в котором жила Сандра. Если бы Чиро в этот момент посмотрел в глаза девушки, он наверняка не стал бы с ней спорить, но он не посмотрел:
– Самый настоящий франт. Шляпа от Борсалино, костюм от какого-нибудь Гуччи, я уверен, что свои дорогущие часы он снял прямо перед выступлением.
– Я не думала, что ты такой…
Бертини еще только начал говорить о недостатках Пикколо, но, услышав слова Сандры, осекся. Следующие несколько минут они прошли в тишине. Наконец, Чиро заговорил, попытавшись оправдаться:
– Я вовсе не из ревности или какой-то зависти так сказал.
– А почему тогда?
– Ну, я, правда, считаю, что человек, который претендует на какую-то близость к рабочим, к народу, который пытается призывать нас к борьбе, и, при этом, выглядит подобным образом… не до конца искреннен.
– Да ты что, не слышал его? Неужели ты судишь его лишь по внешности? А меня ты тоже только по внешности оцениваешь?
Бертини осознал, к насколько неприятным последствиям может привести этот разговор, и попытался закруглить его шуткой:
– Тебя я не оцениваю. Тебя нельзя оценивать – можно только любоваться.
– Ты просто уходишь от ответа. Почему ты считаешь, что Фабриццио лжет?
Чиро глубоко вздохнул. Он безумно жалел о том, что просто не согласился с Сандрой, но теперь она не оставляла ему иного варианта, кроме честного ответа:
– Я не сказал, что он лжет, я сказал, что не уверен в его искренности. Мне показалось, что для него наше Движение это просто игра, развлечение, как для меня кино. Он красиво говорит о быте рабочих, но ты обратила внимание на его руки? Руки рабочего человека так не выглядят. Даже у меня мозоли от отвертки, да и у тебя царапинки и огрубелости. В этом обстоятельстве, в самом по себе, нет ничего плохого. Человек не обязан быть рабочим, чтобы быть полезным обществу, но вот для того, чтобы призывать меня на сопротивление каким-то не до конца проясненным оппонентам, взывая к моему пролетарскому долгу, он должен хотя бы быть тем, кем пытается казаться. Если рабочее движение в Италии это Фабриццио Пикколо, то я точно не с ним.
Он все время говорит о Кубе, о Советском Союзе, о Патрисе Лумумбе… Я пришел туда для того, чтобы слушать о наших делах, о наших проблемах. О том, что нам в Италии, в Риме, на нашем заводе нужно сделать, чтобы наша жизнь стала лучше. Об
