– Во-первых, не смотри так на меня… Во-вторых, я подумала, что ты находчивый. И щедрый. Чуткий. Что ты меня не подведешь и точно поможешь. А потом я в тебя влюбилась, поэтому больше ни о чём не думала.
Я решил, что мне послышалось, и вспомнил о конце изгнания. Достаточно было попросить ее повторить, но она слегка покраснела, и я предпочел промолчать. Я пялился на букет, стараясь вспомнить название цветов, а в сердце всё перемешалось. Затем, просто так, я принялся считать лепестки. Мы посмотрели на облака. У меня было одно только желание: бежать отсюда не оборачиваясь и никогда не возвращаться. Не знаю почему, но я вспомнил передачу о концлагерях, которую мы смотрели с папой по телевизору.
Решительный голос Мари-Жозе вырвал меня из размышлений:
– Итак, подведем итог. Во-первых, через несколько дней – по крайней мере после зимних каникул точно – наступит полная темнота…
– Как у Хелен Келлер? – спросил я, чтобы продемонстрировать какую-никакую культуру.
– Как у Хелен Келлер, именно. Только я всё-таки слышу. Во-вторых, ты мне нужен, чтобы в школе ничего не заподозрили. Мои оценки должны оставаться на высоте, потому что в ту музыкальную школу берут только умников. Но одной мне это не под силу. Тебе придется быть моей нитью Ариадны. В-третьих, завтра я приглашаю тебя на ярмарку. А теперь пойдем на обед. Мама приготовила лазанью и обалденный десерт.
* * *
Меня провели в огромную гостиную, залитую ярким светом, проникавшим через гигантские окна во всю стену. Подошла мама Мари-Жозе, и я протянул ей букет. Она тут же сунула в него нос.
– Не сто́ит, мадам, они искусственные. Я подумал, так они дольше проживут. А еще это красивее.
– Вы совершенно правы, – ответила мама, приглашая всех к столу, уставленному всякими забавными закусочками.
За столом к нам присоединился отец Мари-Жозе. Он очень элегантно забросил ногу на ногу и даже жевал как милорд.
– Итак, Виктор, вы с Мари-Жозе в одном классе, я полагаю?
– Да, но мы не выступаем в одном чемпионате.
Они улыбнулись – отличное начало. Я принялся грызть что-то похожее на малюсенький помидор, но оно не поддавалось.
– Извини, Виктор, это едят без ракушки, – очень любезно уточнила мама Мари-Жозе и протянула мне специальные щипчики.
– Вам нравится учиться? – спросил меня отец Мари-Жозе.
Я задумался. Родители Мари-Жозе смотрели на меня и улыбались, а глаза их лучились доброжелательностью. Я заметил, что у Мари-Жозе такие же губы, как у ее мамы.
– Ничего против учебы не имею, если позволите. Наоборот, это она на меня взъелась.
– А вы знали, что Эйнштейн начал разговаривать в пять лет, а до этого возраста его считали отстающим в развитии?
– Повезло ему. Со мной всё наоборот. Раньше мне было проще.
Мама Мари-Жозе отправилась на кухню. Походка ее была грациозной и незаметной. Я оказался в какой-то ультразвуковой вселенной и подумал: «Папа, если бы ты меня сейчас видел, ты бы не поверил!»
– Может быть, вы тоже занимаетесь музыкой? – спросил отец.
– Отнюдь, месье. Никогда не мог отличить симфонию от автокатастрофы. Когда-то отец оплатил мне несколько уроков фортепиано, но, откровенно говоря, он просто выбросил деньги на ветер.
Вмешалась Мари-Жозе:
– Виктор только говорит так, но на самом деле…
У меня зашумело в ушах. Она смотрела на меня. Я закрыл глаза и задержал дыхание, будто перед казнью.
– …он меломан, умеет отлично слушать и рассуждает о музыке с невероятной чуткостью.
Я покраснел до смерти: немного – из-за секрета со «Сверлом», но в основном – из-за ее комплимента.
– Знаете, в конце года наша дочь будет сдавать сложнейший экзамен, чтобы поступить в престижную музыкальную школу. Мы очень за нее рады, это должно стать поворотным моментом в ее жизни, не так ли, Мари?
Она улыбнулась отцу и пристально посмотрела мне в глаза – теперь у нас была общая тайна.
– Через пять минут всё будет готово, – сказала мама Мари-Жозе, которая вернулась с кухни и присоединилась к общей беседе.
«Тем лучше», – подумал я. Лазанья придаст мне уверенности в себе. Чтобы расслабиться, всегда нужно начинать с желудка.
Вокруг тарелок, на столе, привычные вилка и нож, казалось, наделали кучу детей поменьше. В стаканах стояли розовые салфетки, сложенные в форме птицы с распростертыми крыльями. Я был польщен таким приемом.
Поскольку мне совсем не хотелось показаться деревенщиной, я не стал задавать вопросов о батарее столовых приборов. Если честно, мне хватило бы и одной вилки. Я наблюдал за Мари-Жозе, стараясь одновременно следить за разговором и использовать приборы в том же порядке, что и она. Было нелегко, особенно с закусками. Они подали что-то вроде мягкого пудинга, который надо было сперва взять большой ложкой с помощью ложечки поменьше, а потом только есть чем-то вроде скошенной лопаточки. Почти так же сложно, как и с моим циркулем, который всегда срывался в самый ответственный момент.
Мама Мари-Жозе поставила на стол блюдо с лазаньей.
– Какой ваш любимый предмет в школе? – задала вопрос она, забирая мою тарелку.
– О, знаете… это зависит… зависит от…
– От чего же это зависит? – спросила мама Мари-Жозе, вернув тарелку, на которой теперь расположилась целая Италия.
– Зависит от дней недели. Да, дней недели. Но в целом я люблю живопись.
Эта мысль пришла мне в голову сама, сразу, наверное, из-за художественной обстановки в гостиной.
– Абстрактную живопись?
Вот это слово я не очень понял – и именно потому, что оно такое… абстрактное.
– Конечно. Она самая красивая.
Потом я несколько минут передохнул, потому что они принялись обсуждать выставку современного искусства, которая должна была состояться в Лондоне и Париже. Пока они говорили, я представлял себе, чем занят папа – наверняка не отрывает от «панара» ни носа, ни рук, перепачканных машинным маслом. Даже положил бутерброд на карбюратор, чтобы не тратить времени на перерывы. Я снова вернулся в разговор, но уже не знал, о чём речь, и это мне напомнило обрывки школьных занятий.
Наконец мы устроились на диване в ожидании десерта и принялись листать выставочный каталог. Там были картинки с крестами всех размеров и цветов. Я долго в них пялился, даже стало интересно. Тогда, чтобы поддержать разговор, я заметил:
– В конечном счете, чтобы что-то показалось интересным, надо просто это долго рассматривать – вот вам мое мнение.
– Надо же, Флобер! – рассеянно пробормотал отец Мари-Жозе.
– Что?
– Да, так говорил Флобер. О деревьях, кажется.
Я всегда считал, что Флобер работает в «Нувель обсерватёр». Никак не удавалось выбросить эту мысль из головы, поскольку этот факт сообщил мне когда-то мой дорогой дядя Зак.
