Забавно всё-таки сознавать, что ты можешь говорить так же, как и всякие именитые люди, которые славились своей серьезностью и незаурядными способностями. От этого возникало какое-то странное чувство: непонятно, сам ли ты вырос или они уменьшились. В любом случае я почувствовал себя увереннее, поэтому продолжил делиться своими эстетическими наблюдениями:
– Кстати, взгляните на эти крестики. Ну, если долго смотреть, то похоже на женщину в ванне.
– Думаете? – спросил отец Мари-Жозе с неподдельным интересом. – Женщина в ванне… правда?
Он принялся вертеть книгу во все стороны.
– Ну смотрите! Видите, вот руки, здесь – шея, сись… короче, эти штуки… признаки материнства… А тут край ванны… Даже мыло есть… Гляньте… Вот же оно!
Они втроем посмотрели на меня как на забавную зверушку.
– А как же название? – спросила Мари-Жозе.
– Название? Какое название?
– Здесь же написано: «Монохромный завод».
Я пожал плечами. И даже настаивать не стал на слове «монохромный», не такой большой у меня словарный запас.
– Какое-то мелкое название. К тому же название – это еще не всё. Смотри, было ведь не три мушкетера, а четыре! Что скажешь? А это тебе не современное искусство. Поэтому со всем, что творится сейчас, как-то плевать на названия…
Она пожала плечами.
– Знаешь, а он прав, – сказала ее мама, – в музыке то же самое. Раньше, когда писали Седьмую симфонию, было понятно, что она после шестой, а за ней будет восьмая. А теперь…
После таких комплиментов я почувствовал себя на подъеме и начал сравнивать современное искусство с «Приключениями Тинтина»[46], но быстро заметил, что они комиксов не читали, пусть и пытаются это скрыть.
Так мы продолжали мирно беседовать еще долгое время. Я чувствовал себя уверенно, вполне даже замечательно и начал подумывать, что в мире, кроме «панара», существует еще море интересных вещей. Но под конец мой запас сведений из области общей культуры истощился, и я немного испортил впечатление, когда отец Мари-Жозе вдруг меня спросил:
– Что вы думаете о Мухе? Например, о плакатах?
Сначала я подумал, что он смеется надо мной из-за моих рассуждений, но у меня часто возникает такое ощущение, так что ладно… Я просто решил, что наверняка в свободное время он держит магазин «Всё для рыбалки» или продает разных приколотых к листу сухих насекомых, потому что, будучи аукционистом, семью не прокормишь.
Так как я засомневался в успешности подобной торговли, особенно плакатами, отец Мари-Жозе принялся меня убеждать, что на прошлой неделе ему повезло продать подлинники Мухи какому-то богатому коллекционеру. Я бы вот лучше взял сухую мушку для рыбалки, она куда как лучше подлинной.
– Представляете, кое-что уехало в Берлин, заплатили три миллиона.
Муха за три миллиона! Да он врет и не краснеет…
– Может, они брильянтовые? – попробовал предположить я.
Мне показалось, что слишком уж дорого. Мари-Жозе нахмурилась. Она словно окаменела. А потом вдруг громко рассмеялась. На всякий случай я вытер усы рукавом.
– Да нет, я не продаю ювелирные украшения, много хлопот!
Ну что за ерунда – обычная муха за три миллиона, даже не золотая или брильянтовая. Мари-Жозе продолжала смеяться. Я тайком проверил ширинку, но она была застегнута.
– А мне вот нравится Муха американского периода, – сказал отец Мари-Жозе.
– Точно, наверное, это какие-нибудь экзотические мухи, вроде цеце.
Мари-Жозе нагнулась ко мне и всё разъяснила. Я сделал вид, что ничего не произошло.
Разве мог я знать, что Муха[47], Альфонс по имени, – это чешский художник? Да и кто вообще мог жить с такой фамилией? Господин Муха… Я улыбнулся про себя, сохранив, однако, лицо совершенно серьезным.
Наконец мама Мари-Жозе принесла огромное блюдо – началась десертная церемония. Там было это итальянское пирожное, которое я просто не мог не похвалить:
– А, камасутра! Обожаю, спасибо!
Расплывшись в благодарной улыбке, я протянул тарелку.
И тут я понял, что все пришли в полный ужас, поскольку наблюдал за ними краем глаза.
– Ч… что? – спросила мама Мари-Жозе, заикаясь.
– Ну камасутра, итальянский десерт, вот он. Будем есть или в музей отнесем?
– А, я понял, – сказал отец Мари-Жозе. – Тирамису?
– Ну да, я так и сказал, тирамису.
Все вздохнули с облегчением, и повисла благодатная тишина.
В целом могу сказать, что я произвел отличное впечатление.
* * *
Всё произошедшее никак не помешало мне увидеть под утро жутко ядовитый сон. Я рыбачил на спокойной реке, как вдруг заметил, что у меня клюет. Потянув удочку изо всех сил и рванувшись вперед, я вытащил из воды на ярко-зеленую траву какого-то мягкого и липкого сома. Его угрожающий вид оставил очень неприятное впечатление, когда я проснулся. Тем не менее грядущий день не предвещал ничего опасного: я должен был встретиться с Мари-Жозе возле комнаты смеха, а потом ко мне собирались зайти порепетировать Метро, чтобы мы не облажались на концерте. Папа немного расстроился, поскольку накануне начистил до блеска «панар», намереваясь отправиться вместе со мной на встречу любителей вымирающих машин, но отнесся с пониманием к тому, что у меня на сегодняшний вечер были свои приоритеты. Даже посоветовал пойти побриться.
По дороге на ярмарку я размышлял, как бы избежать концерта. Конечно, я всё еще любил подрыгать конечностями под кучу децибелов разом, но как только вспоминал о хрупком и упорном искусстве Мари-Жозе, которая читала ноты лучше, чем я – буквы, то понимал, что всему есть предел.
Когда я увидел Мари-Жозе рядом с комнатой смеха, то решил, что хватит об этом думать, потому что иначе день будет испорчен. Всё наладится, когда тебе всего тринадцать. Мы гуляли среди палаток и наткнулись на выставленные на прилавке карамельные яблоки, «яблоки любви», как их иногда называют. Едва я произнес название, как покраснел, точь-в-точь это яблоко. Мари-Жозе странно на меня посмотрела, и мы укусили лакомство – каждый со своей стороны.
– У тебя красные усы, – сказала она.
– У тебя тоже.
Всё еще усатые, мы расхохотались и вошли в огромный прозрачный лабиринт. Перемещаться там надо очень осторожно, иначе врежешься носом в прозрачную перегородку. Какие-то дети вопили, потому что потеряли родителей. Точнее, они их видели, но никак не могли до них добраться – такое обучение изгнанию. И я подумал, что это очень похоже на жизнь: мы в ней крутимся-вертимся, вроде бы совсем рядом, но никак не можем коснуться друг друга. Мы с Мари-Жозе сосредоточились и пробродили так добрую часть времени. Но в какой-то момент я обернулся и понял, что никого рядом нет. Пустота еще больше вгоняет в замешательство – вот вам мое мнение. Мари-Жозе стояла в нескольких метрах позади: она помогла какому-то малышу встать на ноги и вытирала ему платком хлынувшую из носа кровь. Я подумал о своем дрозде. Потом к малышу подбежала мама и взяла его на руки, громко возмущаясь дурацким аттракционом. Когда я направился к Мари-Жозе, оказалось, что нас разделила стена: мы двигались параллельно друг другу, предвкушая скорую встречу, однако в самый последний момент убеждались, что по-прежнему находимся в разных коридорах. Поначалу было смешно, но с каждым мгновением паника возрастала. Каждый из нас попытался оставаться на месте и подсказывать на расстоянии, но бесполезно: мы не могли ни сойтись, ни прикоснуться друг к другу, словно более не существовало способа пересечься, или помочь, или даже понять друг друга. В итоге мы оказались в тупике, разделенные стеной из оргстекла. Мари-Жозе криво улыбалась. Я уже не знал, сон это или реальность. Она приложила руки к стеклу, широко растопырив пальцы, а я прижал к ним свои ладони: казалось, нас распяли лицом к лицу с разных сторон креста. Так мы провели долгое время, не в силах оторваться друг от друга, словно смотрелись в зеркало. В итоге мы встретились уже снаружи. Ярко светило солнце, пахло сахарной ватой. Мы отправились на автодром, и Мари-Жозе захотела сама управлять машиной.
