– Мне надоела эта дурацкая игра. Я должна кое-что тебе сказать.
– Я так и подумал.
– И о чём же ты подумал?
– Короче, тебе наверняка уже надоело, что я с тобой постоянно ошиваюсь. Ты же вся такая, играешь на виолончели, прочитала все книги в мире…
– А ты?
Я пожал плечами.
– Сама знаешь… Перед тем как познакомиться с тобой, я даже не видел разницы между виолончелью и контрабасом. Да и вообще думал, что это два отдельных слова: «контра» и «бас». И что он контролирует бас.
– Не понимаю.
– Забудь. А потом, понимаешь, я прочитал только начало «Трех мушкетеров», при этом пропускал описания. Да мне нужен литературный негр для чтения! И нечего тут хихикать… Смотри, я купил эти чертовы цветы для твоей мамы и даже не знаю, как они называются. Знаю только, что они из ткани.
– У тебя просто проблемы с теорией, вот и всё. С такими чувствительными людьми вроде тебя всегда так.
– Думаешь?
– Да, вы всё принимаете слишком близко к сердцу.
Кто-то из игроков удачно бросил шар, и до нас донеслась волна восхищенных возгласов. Я хотел было рассказать ей и о выступлении «Сверла», чтобы окончательно облегчить душу, но у меня еще оставалось в запасе немного гордости.
– Тебе много известно о «панарах», – сказала она, – я уверена, в школе никто не знает столько о машинах.
Я снова пожал плечами.
– Да это бесполезно и никому не интересно. Таких машин больше нет. И никто производить их больше не будет. К тому же настоящий специалист – это папа. Его когда-то научил дядя Зак. Хайсам – специалист по шахматам и отшельничеству. Ты знаешь всё и обо всём, а я – ничего и ни о чём. Обидно всё-таки.
– Что же, у тебя еще появится возможность проявить себя, поверь мне. После того как я скажу тебе… Ты меня слушаешь?
– Да, я тебя слушаю.
Я догадывался, что это был серьезный момент, вроде того, когда папа отправил меня побриться. Выглядеть следовало соответственно, поэтому я проверил, застегнута ли ширинка. Мари-Жозе смотрела мне прямо в глаза, будто собиралась пригвоздить к облакам.
– Тогда вот что. Помнишь, меня не было в школе несколько дней в прошлом месяце… Да? Я тогда сказала тебе, что поехала проведать старую больную тетушку.
Я уже забыл, но это неважно, речь не об этом.
– Конечно, помню. То есть это неправда?
– Да. Правда в том, что я ездила в больницу в Париж. В специальное отделение, где лечат глаза.
Я вспомнил, как столкнулся с ней на дорожке стадиона.
– А зачем? У тебя что-то с глазами?
– Да, – просто ответила она.
– Как у Иоганна Себастьяна?
Сам не знаю, была ли моя шутка глупой или умной. В ответ Мари-Жозе просто пожала плечами. Игроки на площадке собирали свои шары с помощью специального магнита, чтобы каждый раз не нагибаться. «Насколько же им лень!» – подумал я.
– Из-за своей болезни я постепенно теряю зрение. Так продолжается уже несколько лет, и скоро я окончательно ослепну. Иногда я совсем ничего не вижу.
Я с трудом сглатывал слюну, будто слопал всю пыль с этой площади.
– Вчера на стадионе…
– Да, поэтому. И я чувствую, что скоро наступит вечная ночь…
Я не знал, что ответить, но чем больше искал, тем меньше находил слов.
Она продолжала:
– Ты единственный, кому я могу рассказать…
– Почему? А твои родители? Они должны знать.
– Конечно, они знают о болезни. Но она еще мало изучена, и никому, кроме меня, не известно, когда я провалюсь во тьму. Все думают, что у меня в запасе еще несколько лет.
– Но можно же что-то сделать… Во времена Иоганна Себастьяна люди слепли направо и налево… но сегодня всё по-другому… Наверняка есть какое-то решение, специалисты. Вдруг вообще есть специалист для правого глаза и специалист для левого.
Как для куриного филе, захотелось добавить мне.
– Нет, поверь, я изучила проблему, даже на лекции ходила… Ничего нельзя сделать, ничего… Слушай… я не могу ничего рассказать родителям, потому что иначе я уеду отсюда до конца учебного года… Меня отправят в специализированное заведение, и я не смогу поступить в музыкальную школу…
Я не очень понимал. Наверняка потому что, как она и говорила, всё принимал слишком близко к сердцу; мне не хватало расстояния, чтобы рассуждать холодно и ясно.
– А почему родители не позволят тебе пойти в музыкальную школу? Разве они не знают, что ты готовишься к экзамену? К этому своему творческому конкурсу?
– Конечно знают. И они всё еще надеются, что я буду видеть, по крайней мере хотя бы несколько лет. Если им станет известно, что я ослепла, они отправят меня в очень дорогое заведение. Очень оснащенное, специально для инвалидов вроде меня, которые хотят жить нормальной жизнью. Конечно, мне позволят играть на виолончели в дни рождения и по праздникам, но… Я как-то подслушала родителей: если я потеряю зрение, они примут меры и запретят мне заниматься исключительно музыкой.
– У тебя какая-то химическая ситуация! – прошептал я, почесав затылок.
– Так что надежда одна… Понимаешь… Дожить до июня и сдать экзамен любой ценой. А если меня примут в школу, родители не станут возражать… Как думаешь?
– Наверное, не станут.
Не знаю почему, но я вспомнил о Счастливчике Люке и его страсти к велосипедам.
– Короче, это как оторваться от группы преследования и пытаться продержаться в отрыве до следующего этапа.
– Именно так.
– Ну а вдруг следующий этап – в горах?!
Тут я вспомнил про моего дрозда в коробке с ватой на дне, с желтым приоткрытым клювом и тяжелым сердцем, которое цеплялось за жизнь каждым своим ударом.
Площадь опустела. Игроки собрались в маленьком кафе и беседовали с ярмарочными рабочими. Их жизнь казалась простой и спокойной.
– Скажи, у тебя есть идея, как всё провернуть, не вызвав подозрений…
В этот момент в моей памяти всплыли некоторые сцены, и я сказал:
– Получается, когда ты мне подсунула ответы на контрольной в начале года, ты уже думала… короче, чтобы я тебе помог, если ты потеряешь зрение?
– Сначала – нет, я об этом не думала. Я дала тебе ответы, потому что ты показался мне забавным, словно не из нашего времени… Ты немного похож на…
– На Лино Вентуру[45], я знаю. У меня рожа из прошлого века. И что?
