Через ремень его что ли?
Хотя, конечно, надо снизу…
В груди зашевелилась больная, надрывная жуть. Если он сейчас не сможет, то все — развод, чемоданы, пустота. И куда ему? Побираться заодно со старухой, укравшей у него десятку? Лаголев судорожно выдохнул кривым ртом. Кажется, я на грани, подумал он.
Я точно на грани.
А топор может и пригодился бы. Поддеть и использовать топорище, как рычаг… Лаголев сел. Да не может быть, чтобы он не справился! Мозг-то ему на что? Прихватив стул, он направился к антресолям в коридоре. Несколько секунд со стула он изучал пыль на чемодане, чехол брезентовой палатки и царство трехлитровых банок, надеясь отыскать ремни или что-то, чем можно приподнять холодильник. Ничего не нашел.
Вспомнил, что в ящике кухонной тумбочки есть фонарик, и вернулся на кухню. Изыскательские работы с фонариком Лаголев провел лежа, просвечивая узкую щель «ЗиЛа» сбоку. О, если бы что-то было видно! Загиб линолеума, и дальше ни пальцу, ни лучу не пробраться. Повалить что ли на себя, заразу? Интересно, какое бы место он занял в рубрике «Самая нелепая смерть»? В десятке был бы точно.
Придавлен холодильником…
Взгляд на часы, висящие над дверью, заставил Лаголева вспотеть вторично. Сорок пять минут прошло! Натка, должно быть, уже у Поляковых, ля-ля-тополя, почесали языками, обсудили детей и мужей, можно бы и подольше, но Игорь стоит напоминанием, что у них впереди поход в торговый центр.
Так, пятнадцать минут до центра, потом десять минут до кроссовок, выбрать, расплатиться, заглянуть туда и сюда, сын в роли носильщика, значит, заодно и за продуктами… Итого у него где-то час, час пятнадцать до их возвращения.
Час!
Лаголев сменил тренировочные штаны на другие, исполнился решимости, присел перед холодильником, просунул пальцы и потянул.
— А-а-а!
Так штангисты, наверное, брали вес. Даже если он был слишком велик. «ЗиЛ» это оценил, как, наверное, опасливо оценивают полное безумие противника. Исполин не выдержал и дрогнул. И, скобля какой-то железкой пол, пополз вслед за Лаголевым. Как ручная животинка. Вперед, вперед, мой дорогой, и в сторону. Вперед! Лаголев рванул, уверовав в собственные силы, и тут же почувствовал, как холодильник встал, а резкая боль укусила палец на правой руке.
— Ас-с-с! — зашипел он, давя на языке нехорошие слова.
И выдернул руку.
Будь рядом зеркало, Лаголев узнал бы, что может мгновенно побледнеть. Побелеть даже. Как снег. Порез на указательном пальце был кривой, длинный и глубокий. Он шел от ладони до последней фаланги, вскрывая палец, будто для операции или для наглядного пособия. Кровь, помедлив, видимо, чтобы Лаголев разглядел рану во всей ее ужасной красе, побежала веселым алым ручейком, перелилась через края пореза, закапала на пол.
Хлынула!
Сердце зачастило. По телу разлилась слабость. Паника затопила разум Лаголева. Мысли запрыгали без всякого порядка. Пластырь! Нужен пластырь или я истеку кровью. Я просто истеку кровью здесь! Я знал, я знал, что так будет! Наверняка еще в этом железе сорок лет сидела какая-нибудь зараза, ждала. Я получу заражение и — ага! Дура Натка, идиотка, су… сучка, довела.
Лаголев зажал палец в кулаке левой руки. Кровь просачивалась, капала. На полу уже образовалась жуткая лужица.
Пластырь!
Палец дергало, палец толчками выплевывал жизнь. Лаголев заметался. Где пластырь? Не на кухне. Не на кухне, в комнате. В серванте. Там, где Натка хранила таблетки, там должен быть и пластырь. И бинт!
Он заторопился в комнату. Страх смерти бил его об углы и косяки, подсовывал что-то под ноги, слепил светом из окон.
Пластырь! И перекись! Потому что рану надо обработать. Хотя бы йод. Капли крови сопровождали его бег. Так раненое животное рассыпает вокруг себя признаки скорой гибели. Охотники, ау! Линолеум, пол, ковер в комнате. Натка, конечно, убьет за ковер. Но может и не убьет, может он и так, раньше…
— Блин!
Чтобы открыть сервант, оказались нужны пальцы. Лаголев неловко поскреб свободными, кое-как, помогая локтем, оттянул дверцу вниз. Кровь испачкала все и тут, покрывая светлую лаковую поверхность темными кляксами. Ха-ха-ха, они войдут, а он тут лежит! Сдох. Вот радости-то будет…
Его ждал удар. В серванте шкатулки с таблетками не оказалось. На мгновение Лаголев, возможно, выключился. Умер на долю секунды. Да-да, Кумочкин настиг его. Господи, кто-нибудь знает, где пластырь? Его судорожные движения стали напоминать заполошный бег курицы с отрубленной головой. Натка, блин, какого черта? Кровь не успокаивалась. Палец немел, ныл, хрустел. Лаголев, с шумом втягивая воздух, заглянул в бельевой шкаф, отметился мазком на дверце, вытянул ящик из тумбы под телевизором, бросил его, замотал рану подвернувшейся наволочкой, затем вспомнил, что ее нужно промыть водой, и рванул в ванную.
Его трясло, пока он освобождал палец, включал холодную воду, прижимая края пореза, направлял струю.
Кровь текла. Вода розовела.
За что? — думал он. За что? Показалось, кисть до запястья потеряла естественный цвет. Посерела, обескровилась. В ящичке над раковиной, сбоку, слава богу, нашлись ватные подушечки, которые Лаголев незамедлительно прижал к порезу. Рана то и дело выставляла ему напоказ бледно-розовое мясо.
Господи, господи, ни перекиси, ни бинта. Натка!
— Натка! — выкрикнул он вслух.
Получился всхлип умирающего. Лаголев поймал себя на том, что почти плачет. В уголках глаз жгло. В горле клокотало. Руку дергало всю. Где-то в потемках тела тряслась душа. Один. Один! Оставлен, забыт! И холодильник, долбаный «ЗиЛ».
Холодильник!
Он же еще не определен на новое место! Он еще чувствует себя царем кухни! Он же еще жив!
Чуть ли не рыча, Лаголев влетел на кухню, набросился зверем, пусть и достаточно тщедушным, на железное чудовище, испятнанное его кровью.
— А-а-а!
Это был боевой раж, боевая ярость. Может быть, боевое безумие. Шрябая линолеум, Лаголев подвинул «ЗиЛ» сразу сантиметров на десять. Расцепил зубы, выдохнул, подобрался с другого боку. Там уже имелся зазор, вполне годный для того, чтобы атаковать чудовище и оттуда. Ухватив холодильник снизу и рискуя получить еще одну травму, Лаголев двумя рывками отвоевал для будущего места под стул еще сантиметров двадцать пространства. Итого — полметра, даже больше. Вполне уже можно стоять.
На этом его силы кончились.
Кровь текла, одна ватная подушечка выскочила, вторая вся пропиталась кровью. Лаголев сдернул с прищепки полотенце и прижал его к пальцу. Я — все, подумалось вдруг ему. Я не могу больше.
Что-то в нем тренькнуло и сломалось, как тонкая работа стеклодувных мастеров. Не выдержало давления.
— Не могу, — повторил Лаголев вслух.
Апатия, возможно, предсмертная, овладела им. Свет потускнел. Круговерть, в которой он участвовал, показалась ему бестолковой иллюзией. Разве это жизнь? Сколько
