один лишь их вид вселял спокойствие в сердца людей, остававшихся в городе; глядя на них, каждый, казалось, еще сильней ощущал свою общность с этой землей, на которой он жил и сражался; упорство дорожников стало в глазах горожан как бы вызовом, брошенным захватчикам.
Тетушка Зоан в последнее время чувствовала себя хорошо, как никогда; она работала не жалея сил и в душе даже чуть-чуть гордилась своими трудовыми успехами. А ведь она и работать-то стала недавно — всего года два. Раньше сидела она дома, вела хозяйство, заботилась, чтобы сын был сыт, обут, одет и хорошо учился. Муж ее, кадровый офицер, служил в Ханое и вечерами возвращался домой, к семье. Дома его всегда ждал ужин, старательно приготовленный хозяйкой. И среди прочего зимой из вечера в вечер подавалась чашка капустной похлебки с мелко нарезанными корешками имбиря, а летом — чашка похлебки из водяного вьюнка, вымоченного с плодами шау[22]. Когда муж задерживался по делам или на собрании, она оставляла ему ужин на столике в углу — сын обычно готовил за ним уроки, — накрыв перевернутым кверху дном выдвижным ящиком белую фаянсовую миску с рисом и чашки с едой.
Но пятого августа все переменилось. Три дня подряд мужа не было дома, потом он явился рано утром — спокойный, только уж больно неразговорчивый. Поев, он сообщил жене и сыну, что получил короткий отпуск для отдыха и сборов перед отправкой на фронт. Сын их До, услыхав эту новость, заволновался; он решил: отца посылают в Четвертую зону, ведь именно на нее несколько дней назад неприятель обрушил свои бомбы, он даже в присутствии родителей не сумел скрыть своего желания тоже быть там — желания, смешанного с некоторой долей зависти, что для его возраста, впрочем, вполне естественно. Но тетушка Зоан поняла сразу, что мужа ждет неблизкая дорога и что Четвертая зона останется далеко позади. Убрав и помыв посуду, она дотемна сидела недвижно и смотрела на мужа и сына, спавших на топчане в соседней комнате.
Она понимала: не за горами тот день, когда окончится привычный для нее уклад семейной жизни и ей не придется больше хлопотать на кухне или тревожиться в дождь из-за забытого на дворе белья. Маленький дом их опустеет, и не услышишь в нем больше мужских голосов и тяжелых шагов, от которых даже здесь, в кухне, сотрясается пол, не будет и привычного запаха потных рубах и гимнастерок, которым, казалось, пропитались и топчаны, и марлевый полог.
— Значит, уходишь, — сказала она мужу, — потом за тобою следом уйдет и До. Он говорил тебе, что не стал подавать заявление в институт? Записался добровольцем в армию.
— Так надо, ты уж его не удерживай.
— Да ведь он теперь что перелетная птица, даже если и захочешь, не удержишь.
— Ты-то сама — с тех пор как мы поженились — который раз меня провожаешь?
— Сам небось знаешь, который…
В день отъезда она с сыном проводила мужа до самых казарм. Она надела нарядное длинное платье с разрезами по бокам, сшитое из тонкой светло-коричневой ткани; обычно она доставала его из шкафа только на Новый год и праздник Республики. Когда они подошли к казармам, тетушка Зоан увидела в комнате ожидания много женщин примерно ее лет, одетых попроще. Тут ее стали одолевать сомнения: хорошо ли, что она так разоделась на проводы? Она остановилась у ворот, украшенных сегодня на удивление, и заговорила со знакомым офицером, уезжавшим вместе с мужем.
— А что же ваша жена не пришла?
— Она у меня только что после родов: слаба еще, почти не выходит. А вы молодец — пришли такая нарядная, для нас это важнее красивых слов. Слыхал я от вашего мужа, что вы решили устроиться на работу. Может, надумаете в универмаг, где моя хозяйка, вдвоем веселее будет?
— Да, мы с мужем так решили, не знаю пока, куда подамся, но дома, конечно, не усижу. Сын небось тоже скоро уйдет. А я, сказать по правде, давно собираюсь заняться полезным делом.
— Ясно, не желаете отставать от мужа?
Она весело рассмеялась.
Муж хотел проводить их немного. На узкой, посыпанной щебнем дорожке она уступила сыну место рядом с отцом. Они попрощались; муж сказал сыну всего несколько слов и обернулся к ней.
— Каждый раз, — произнес он, понизив голос, — когда мы расстаемся на долгий срок, ты надеваешь нарядное платье. Или я, может быть, не прав?
Она не удержалась и при всем народе, как бывало в молодые годы, взяла его за руку и тихонько заплакала.
«Конечно… Конечно, он прав. Вот уже двадцать лет как мы вместе, и который раз уходит он на войну. Провожая его, я всегда надевала самое красивое платье. Но сколько бы ни приходилось ждать, я и в мыслях-то не держала, будто мне с замужеством не повезло. Когда мы поженились, я была совсем девчонкой — только что стукнуло двадцать. Продавала цветы на улицах; бывало, носишь на коромысле по городу корзины с цветами, пока ноги не загудят… А не прошло и полмесяца после свадьбы — в Ханое началась перестрелка[23]. Я тогда целую неделю пробыла с его взводом. Они занимали несколько домов, в смежных стенах пробили ходы сообщения… Ходила за ранеными, приносила бойцам поесть, таскала воду. Потом они получили приказ оставить город. Прощались мы, помню, во дворе трехэтажного дома, Стояла декабрьская ночь, звезды как будто утонули в темноте неба.
В день освобождения Ханоя он вернулся вместе со своей дивизией. Когда сын впервые увидел его, он спрятался за моей спиной и глазел на отца, как на совершенно чужого человека. Но я давно подмечала в мальчике отцовские черты. Он был для меня всем — залогом нашей верности и памяти, нашего счастья, о котором я не могла говорить вслух. Это был наш сын, он вырос в разлуке с отцом, но он ждал его вместе со мной. Мы встретили его, и с первого дня началось новое ожидание — ожидание предстоящей разлуки. Ведь я знала: в жизни надо многое еще переделать, значит, он должен снова уйти. И, расставаясь, я всегда говорила себе: «Держись, не надо расстраиваться». А он обычно глядел на меня и вспоминал на прощание о самом простом и обыденном…»
* * *
Обстановка в городе была напряженной. «Миги», остававшиеся незамеченными отсюда, с улиц, когда они, идя на перехват, пролетали над городом, возвращались на виду у всех; похожие на серебристых ласточек, они высоко в небе покачивали крыльями. За дальними пригородами громыхали ракеты, и гул этот напоминал разрывы бомб. Ближе к полудню
