Дело в том, что Серый ясно их видел. Троица морских коньков колыхалась в слабых струях алкогольных течений слева от ларька за старой урной, на которой еще прошлой зимой какой-то остряк написал: «Жёлтый снег есть нельзя!» А теперь их нет.
Нет, скорее всего, потому что у ларька образовалась очередь. Но она рассосётся, никуда не денется. Очередь рассосётся, а Серый останется. Потому что он — последний. Он же крайний. Он же терпила. Теперь понятно, почему «пилот» облегчённо выдохнул, когда Серый встал за ним.
Он выдохнул, а Серый вдохнул.
Но все же алкоголь, свет фонарей на улице и вера в добро и справедливость собрались вместе и загасили страх как случайные мужики — эксгибициониста в парке. «Чё я, не пацан, из конца-то в конец? — бодрил себя Серый. — Пойду в отмах, личности такого не любят, отвалят, пойдут искать кого-то другого. «Умри ты сегодня, а я завтра», — это тоже закон ларька. Хотя нет, это уже из уголовного кодекса. Ещё у них там есть: «Не верь, не бойся, не проси» и «Минимум затрат — максимум прибыли».
А еще у Серого был нож. Нормальная такая притыка, складная, выгнутая рыбкой, на пластиковой ручке рысь изображена. «Три рубля шисят копеек» стоила. Ну, тогда, до всего.
От мыслей о ноже Серому стало тепло и уютно. Он вдруг осознал, что всё вот это вот — колючий осенний снежок за воротник, урна («Жёлтый снег есть нельзя!»), редкие фонари, разноцветные прямоугольнички окон вдалеке, оранжево-серое небо, расчерченное паутиной проводов, гудящие бруски машин, прочие объекты, звуки и запахи городской улицы — это все его, родное, он — часть этого биоценоза, его неотъемлемая составляющая, да чего там — в обозримом временном пространстве он едва ли не вершина уже помянутой пищевой цепочки — с ножом-то-«рыбкой», рысь на рукоятке, «три шисят»!
Пока Серый размышлял о том, как круто он будет смотреться, когда предъявит пацанчикам нож и как они поскачут на хер на своих резиновых ножках, вяло отбрехиваясь и отгавкиваясь, и жалел, что Клюква этого не увидит, очередь сделала то, что и должна была сделать — закончилась.
«Пилот» взял пачку сигарет, похожую на кирпич бутылку «Амаретто», презики и свалил с такой прытью, словно за ним гнались все стаффордширы района.
Серый нагнулся к дохнувшему в лицо теплом и перегаром окошечку, протянул челловские купюры и сказал:
— Бутылку «Русской», пачку «Магны» и «Марс».
— Пятьдесят рублей есть? — просипел из недр аквариума безполый голос повелителя глубин. — У меня сдачи нет.
Серый кивнул, спохватился, что повелитель (или повелительница?) его не видит, солидно буркнул:
— Канеш…
Левая Серого рука отправилась в другой карман, где обычно лежало несколько монеток и нож.
Монетки рука нашла, а вот верный «три шисят» — нет. И мозг, зараза, тут же пробудил дуру-память, которая заполошно вскочив, пригладила волосья и выдала картинку: стол, картошка, лук и рядом — рысь на рукоятке. И крик Малого: «Притыка — зверь, кабана можно колоть».
— Полтинник есть или нет? — голос из ларька стал ещё более неприятен.
Серый молча сунул в окошечко тяжёлую монетку. Ларёк сожрал деньги и выплюнул тёплую бутылку, красную пачку и липкий даже в обёртке «Марс».
«Нахрена я его купил?», — мысль о «Марсе» была настолько конкретной, что Серому захотелось произнести её вслух.
Однако произнёс он другое:
— Чё надо?
Нет, Серый не разговаривал сам с собой. Просто у него появились собеседники. Один навис слева, дыша в ухо тёплым и кислым, второй маячил справа, в паре шагов. Третий — Серый знал это — стоял за спиной и ждал, баюкая в руках варежку с половинкой чугунной гантели. Обычно берут чугунные, трехкилограммовые, отбивают один шар об бордюр, и получается такая короткая палица. Или булава.
«Интересно, в чем разница между булавой и палицей?», — подумал Серый и заскучал.
Тот, что дышал в ухо, прогнусавил:
— Знаю, чё. Взял? Отвали.
«Ага, — подумал Серый. — Я отваливаю, делаю пять шагов, вон к этой долбанный урне («Жёлтый снег есть нельзя!»), за которой вы подпрыгивали, корефан твой идёт слева и не даёте мне повернуться, а третий бьёт гантелей. И всё…
И всё!
— Я ща отвалю! Не унесёшь! — заорал Серый и рванул, резко обернувшись, прямо на того, что стоял за спиной.
А там никого и не было. Только ночь, плотный ветер, холодный и равнодушный ко всему, и фонарный столб в стороне.
Слева колыхались, быстро уменьшаясь в размерах, силуэты пацанчиков.
— Ты чего орёшь? — рявкнуло из ларька. — Напугал, блин…
— А что б жизнь мёдом не казалась! — весело крикнул Серый и, сунув бутылку в рукав, рванул обратно — к свету, к столу и телевизору, к друзьям…
Или все же к коллегам по жизни?
* * *
Серый спал плохо — ворочался, вставал, пил воду, ложился, проваливался в сон как в прорубь, но через полчаса снова просыпался и смотрел в темноту, слушая как бьётся сердце.
Похмелья, на удивление, не было. Не было ничего из того, что входит в это понятие — ни дрожи в руках и ногах, ни головной боли, ни чувства вины и раскаяния перед человечеством.
Просто было… никак.
Серый снова ложился, старался уснуть и у него даже получалось. Это напоминало ночь в поезде. Ты лежишь на полке, слушаешь стук колёс, бубнёж из соседнего плацкартного отсека, постепенно погружаешься в сон, словно в воду, но вдруг просыпаешься от тишины — за стеной молчат, поезд стоит и только где-то далеко постукивает молотком по буксам вагонов обходчик. И ты снова погружаешься, и вода та же самая, и снова — вдруг! — ты открываешь глаза. Колеса стучат, голоса бубнят, ничего не изменилось. И так несколько раз.
Снов ему привиделось множество, но он запомнил только один: бронзовое ухо в яме, огромное как КАМАЗ, а он, Серый, маленький, испуганный, сидит в этом гигантском ухе и все ухо заполнено деньгами — почему-то красненькими двухсотенными купюрами. Они грязные, мокрые и у Серого во сне нет ни сумки, ни пакета, ни даже карманов, чтобы их унести. И от этого становится обидно, он плачет и размазывает ладонями слезы по щекам и стыдится этих слез, потому что знает — на него кто-то смотрит.
Проснувшись в очередной раз, Серый вдруг сел на кровати. Он отчётливо понял, что он чужой. Не как тот космический урод из видика с выдвижной челюстью и членом на затылке, заклятый друг лейтенантши Рипли, а вообще — чужой.
Всем здесь.
И ему все чужие. Или просто время другое? Может быть, нужно было родиться лет сто назад, тогда бы все сложилось иначе?
Выпитая накануне водка не шумела в голове, Серый мыслил ясно и чётко. Решение созрело, осталось только выполнить его. Он выругался в темноту, встал и начал одеваться. Тянуть ночь было невыносимо и Серый просто прекратил мучения.
«Так и надо, — твердил он сам себе, бросая в ванной над раковиной пригоршни ледяной воды в лицо. — Не хрен. Займу. Двадцатку. И всё».
