— Да, Геничка, — ласково говорит бабушка. — Ты намазала одножие[61]?
— Конечно мама, спасибо мама, не беспокойся, — рассеянно отвечает тётя Женя, она надевает на венок изготовленный нами с Витей проволочный каркас с веточками и укрепляет в гнездах толстые свечи.
— Свечи! — торжественно произносит бабушка и снимает очки. — Символ света Бога, что явился с рождением Его Сына. Четыре свечи по кругу — то чекание: четыре воскресенья Адвента.
— Чекание, — задумчиво повторяю я. Бабушка надевает очки и вонзает в меня взгляд-мизерикордию.
— Недоладне передразнивать старших, — говорит она. — Сказала — ожидание.
— Да, — отвечаю я, шелестя газетами. — Мы все ожидаем. Неле кое-кто вот-вот позвонит.
Неля, с другой стороны стола, вонзает меня точно такой же взгляд, глазами другого цвета.
— А ты как знаешь? — подозрительно интересуется она.
Я щёлкаю ножницами и говорю, придерживаясь бабушкиных интонаций:
— То есть великая тайна…
Бабушка издает длинный выдох и поддёргивает рукава.
— Лесик, — говорит она. — Запарь нам шиповничку, брось ту прэсу.
— Что, в чашки? — спрашиваю я, мне не хочется слезать с тахты.
Витя находит в горке резаной бумаги слова «первоклассника» и «деревни», протягивает мне и говорит кратко:
— Себе.
— Ну посмотри сам, — говорю я, вертя в руках бумажки. — Первоклассник. Какой с него навар? Одни танчики в голове. И сопли.
— Тогда вот, — не сдается Витя. И протягивает мне «АСУ».
— Это неприлично звучит, — отклоняю его предложение я и удаляюсь к чашкам.
В моей что-то меньше всего похожее на шиповник; подумав, перед тем как влить кипяток, я выбрасываю содержимое чашки в раковину и переполовиниваю содержимое остальных «кухликов» в свою пользу. От чашек валит ароматный пар.
Я возвращаюсь за стол. Меня встречает лента из букв: «ЛЕСиК — первоклассник для деревни палач АСУ».
— Последнее слово — это подпись, — сообщаю я собравшимся. — Древнее, забытое, очень-очень редкое имя — АСУ. Интересно, что оно значит? Или надо читать «Палачасу», — турок что ли какой-то?
— Расскажи, что ты знаешь про свечи? — спрашивает меня бабушка, перебивая смешки над «кармалитой».
— Ну, — говорю я, сминая газеты в комок, — свет от свечей сам по себе символ этого времени года. Зимы.
— Ещё, — говорит бабушка. Тётя Женя встает и приносит всем чашки с отваром. Путь ее отмечают иголки и несколько красных ягодок.
Из чашек пахнет летом. Кроме шиповника там «стволы малины» и «листа поземки[62]».
— Свет напоминает нам, что Иисус — свет миру, что освещает темноту бытия и приносит новизну, жизнь и надежду, — говорю я, вместе со всеми отхлебывая «чайчик». Бабушка внимательно смотрит на меня.
— Так-так, — усмехается она. — Запомнил.
Тётя Женя что-то шепчет ей, прикрывшись ладонью. Бабушка гладит её руку.
— Свечи зажигают для того… — продолжаю я, ощущая краем сознания некоторые недобрые признаки и пытаясь отодвинуть за край залитой светом квартиры и реку, и крылья, и мост.
Неля встаёт, собирает, сначала руками, а затем, уловив бабушкины предостерегающие жесты, специальной щеткой: обрывки, иголки, кусочки, ягоды остролиста и осколки кофейных зерен. С шелестом «щаххх…» все это ссыпается на старенький поднос, а затем в печку — иголки погружаются в ее нутро, издавая писк.
— …чтобы пламя, — я делаю большой глоток отвара и чувствую, будто над глазом у меня что-то лопнуло — … прогнало страх перед темнотой и растворило тени греха, — старательно выговариваю я. Мне становится жарко, но я продолжаю, слова толкаются во мне.
— В настоящий момент что-то уже происходит, — говорю я, хрипло, — но еще большее должно произойти в будущем…
— Лесик, — говорит Витя, — у тебя кровь, из носа…. Ты ляг. К тебе нужно приложить холодную воду. Мама!!!
Я вижу, как шлепают в чашку яркие капли. Кухня покачивается и тонет во влажной темноте…
— А что-то ты выпил? — мрачно вопрошает бабушка, стоя надо мной — облепленным мокрым и холодным полотенцем.
— Бургундское! — отвечаю я из-под компресса. — И теперь у меня икота.
За столом слышен взрыв смеха. Бабушка вздыхает.
— Фигели-мигели, — говорит она и, наклонясь надо мною так, что я слышу, как стучит ее сердце, шепчет.
— Те, на мо́сте, не шуткуют Лесик. Такое.
Распрямившись, она произносит в сторону стола.
— Найдите мне лучину, пора запаливать Пророчество…
…Если долго смотреть на Саламандру, можно сфиксовать[63], — продолжила бабушка.
— Это почему? — делая движение в сторону тахты, спросил я.
— Они отруйные[64]. Такое, — авторитетно замечает она.
— Мухоморы тоже, — отзываюсь я крадучись, чтобы прилечь на тахту, но наступаю на внешне безмятежную Ваксу.
— Вот пойди, найди мушемор и смотрите друг на друга доскону[65], — беззлобно сказала бабушка, прослушав Ваксин вопль. — А Саламандра — враг желаний.
— Любых? — спросил я, мостясь на тахте.
— Та тема подождёт, — резюмировала бабушка. — Отдохнешь позднейше.
Мы стали разгружать сумку. Первым делом бабушка пхнула мне в руки селедку. Затем достала и развернула пакет. Отголосок величия кухни в подвале на Ормянской пронесся над нашей штопаной скатертью.
Неимоверное количество пирожков извлекла бабушка из этого пакета, шесть банок с майонезом, при этом три баночки с синей крышкой, кулек с десятком лимонов, россыпь пакетиков с ванилью, такую же пачку — с корицей, туго набитые пакеты с изюмом — три сорта, шоколад кусками, какао «Серебряный ярлык», копченых кур (три!) в промасленной бумаге, головку сыра похожую на красное ядро, яблоки, очень ароматные, маленькую пачку кофе в тускло-коричневой глянцевой бумаге и под конец — пакет чая «Бодрость».
Бабушка почесала переносицу.
— Интересне, — сказала она, — очень интересне. Лесик, то может, тебя надо было там принести в жертву? Никогда больше не ходила бы за покупками…
— Я худой, — нервно сказал я. — Какая из меня жертва?
— По весу, — беззлобно сказала бабушка. — Обещаю подумать, слово гонору.
