Мы видели, как Алексей сновал туда-сюда по мокрому саду, а над его головой плыли огромные белые облака шуршащей плёнки. В Светкином дождевике он походил на жука, который катит перед собой большой белый шар. Проходя последний раз мимо террасы, он крикнул сестре резко и зло: «Дырявый твой полиэтилен!» — и ушёл к соседскому дому.
Дождь всё лил и лил. Алексей отсутствовал уже около часа. Клубнику съели, хозяева занимались домашними делами. Ленка сидела в кресле на террасе, завёрнутая во все пледы, какие только нашлись в доме. Она листала планшет, изредка тыкая указательным пальцем в экран, и тот при этом издавал электронное кваканье.
Я попросил ещё один дождевик. Сказал, что хочу кое-что достать из багажника. Машину свою я поставил снаружи, вдоль дороги, недалеко от дачи соседей.
Старые стулья, сваленные кучей, стол и круглые мокрые пуфики с выпирающим наружу серым поролоном напоминали теперь обычную свалку.
Пианино стояло, в несколько слоёв обёрнутое плёнкой, плотно примотанной к корпусу широким скотчем. Видимо, когда Алексей начал укрывать инструмент, дерево уже изрядно вымокло и вода затекла внутрь. Но, похоже, спасателя это не пугало. Он притащил доски и разместил их под ножками инструмента. Человек в дождевике пытался придать движение своей тяжёлой ноше, обмотанной ветхим полиэтиленом и от этого похожей на большое неповоротливое животное.
Когда я подошёл, Алексей невыразительно посмотрел на меня, ничего не сказал и продолжил толкать своего мамонта, чтобы тот хоть как-то начал перемещаться по лежащим на земле доскам. Сам Алексей выглядел не очень: капюшон его дождевика сполз на затылок, бейсболка под ним вымокла, на джинсах — зелёные потёки, и парень в мокрой насквозь одежде казался совсем худым и маленьким. Несколько минут спустя он остановился, обернулся ко мне, всё ещё стоящему рядом, и сказал, не с вызовом даже, а так, как говорит человек совсем уже отчаявшийся:
— Давай, помоги-ка. Видишь, вообще никак.
Инструмент оказался тяжёлым. И ещё эта плёнка. Я потом сказал парню: не спасает она, только мешает. На что он ответил, что разворачивать полиэтилен нельзя. Ну, нельзя так нельзя.
Потом я спросил его: «Куда?» Парень ответил: «В сухое место. Куда дотащим». Я прикинул, что до террасы ещё метров двести и сказал, что такими темпами нам не управиться и до вечера. Тогда мы оставили доски в покое, взялись за корпус с двух сторон, приподняли инструмент и потащили его небольшими перебежками. С грехом пополам мы донесли пианино до макеевских ворот. Дорога была скользкой, на плёнке появились новые дырки, в местах, где мы пытались ухватиться за тяжёлый деревянный корпус.
Потом вышел Макеев, чертыхаясь. Он обозвал нас двумя придурками и встал к нам третьим. Светка открыла ворота и, пока мы поднимали свой трофей по ступенькам, быстро расчистила место на террасе. Светка уже не ворчала.
Полиэтилен размотали. Дерево стало сырым и тёмным. Малиновый бархат молоточков под несуществующей верхней крышкой почернел от воды. Резная дека с единственным торчащим из неё медным подсвечником походила на кривое старое лицо с носом на боку. На том месте, где раньше висел второй подсвечник, виднелись два неглубоких отверстия от болтов. Ножки на маленьких колёсиках стояли ровно, и пианино поместилось в угол террасы как влитое, правда, заняв почти треть её и без того небольшого пространства.
— Ну и на кой ляд?.. — задумчиво спросил мокрый Макеев неизвестно кого, скептически оглядывая новоприобретённое богатство.
— Твоя теперь фисгармония, вот и думай, куда её девать, — сказала Светка Алексею совсем уже без укора, а тот на пианино даже не смотрел. Он молча собирал разбросанные куски полиэтилена, сминая их в один большой кокон.
Больше мы о произошедшем не говорили. Всех вымокших нужно было срочно переодеть и напоить чем-нибудь горячительным. На меня нацепили чьи-то старые штаны взамен моих мокрых, брошенных к печке сушиться. Малиновая самогонка, шерстяные носки и два толстых свитера, шашлык, жаренный на сковородке, и макеевская расстроенная гитара часам к десяти вечера всё-таки остановили дождь, и измученный ливнем воздух потихоньку всхлипывал и замирал.
Я вышел из дома курить на террасу и, пока курил, чувствовал спиной это пианино, чёрт бы его побрал, — оно стояло и смотрело на меня. Не скажу, чтобы этот взгляд был дружелюбным. Скорее, старая дека уставилась на меня отстранённо и высокомерно. Кривой подсвечник торчал вбок, как длинный мундштук.
Я докурил и вернулся в дом. Там горело электричество и было тепло.
Наутро в воскресенье у меня прихватило спину, примерно в том месте, в которое ночью целился подсвечник. Я ничего никому не сказал, и мы уехали. На улице распогодилось, день обещал быть снова жарким. Пианино чернело в углу террасы, как и прежде, закрытое и угрюмое.
Что было потом — не имею понятия. И не моё это дело.
Лель мой, Лель мой
Рассказ конкурсантки
Наш педагог Камишевская сидит в зале, на первом ряду — и она машет руками и делает замечания, когда слышит чью-нибудь ошибку, — так болельщики кричат на спортивном матче. Отчётные концерты вокального класса проходят всего два раза в год, и публика на них специфическая: сегодня в зале сидят почти только одни преподаватели, её коллеги. Они прощают нашему педагогу причуды и не замечают её нервных выкриков. Но я-то знаю, что все эти люди приходят только ради Клюсовой. Я и сама прихожу сюда ради Клюсовой. И ради Камишевской.
Я спускаюсь со сцены, белые ступеньки сползают, одна, две, три — кончились, на сцене что-то говорят, внизу топчется профундо Лёва, он, кажется, крестится, потом сосредоточенно плюёт через левое плечо и встаёт ногой на ступеньку.
Со сцены он выходит красный и мокрый, хоть я и оценила его попытки придать себе бодрый вид. Я не слышала, как он выступил сегодня — но знаю, что в песне Варлаама есть фа первой октавы, а она Лёве иногда не даётся. Для профундо это то же самое, что для меня — верхняя ля, о которой я даже не мечтаю.
Сегодня я пела Леля, там вверху у меня крепкая фа, но дело не в ней. Дело в том, что я не Лель. Вот в чём дело. Лёва — да, Лёва — Варлаам, и он выехал на роскошной середине тембра, так что пусть не трясётся. А я не выехала. Но Камишевской сегодня нужен был именно мой Лель, вынь да положь. Туча со громом сговаривалась. Ты греми, гром, а я дождь разолью. А потом Лель в этой песенке рассказывает про девку, которая гуляла-гуляла с подружками по лесу, да и пропала. Видимо, в кустиках с кем-то — «того». Бедовая девка. Красавчик Лель — сплетник и сволочь. Мы с ним не совпадаем, потому что я чувствую в этом персонаже некое ганимедство, скабрезность, да и попросту — склонность к вранью. Глинка прикрывает всё это молодостью своего героя и мужским равнодушием, но я-то знаю, что он просто маскирует порок. Порок — это то, чего я так по жизни боюсь. Я вся такая правильная, что даже тошно. Лель мой, Лель мой, Лёли-лёли-лель.
Много лет, много сил, потраченных на вокал, — а разве могло быть в моей жизни как-то иначе? Камишевская говорит: на сцену мы выносим всего пять процентов всего, что наработано. Точно так же, как через короткий разговор с человеком нельзя получить информацию обо всей его жизни, в коротком выступлении певца не должно быть видно огромной работы, стоящей за арией или романсом. И это правда, как и всё, что говорит мой педагог.
