После Лёвы по программе идёт сопрано Клюсова, у неё сегодня в репертуаре ария Манон — и лучше мне её не слушать. Я ухожу в гримёрку переодеваться. А остальной народ подтягивается к сцене. Потому что поёт Клюсова, и этим всё сказано.
Она такая крохотная, что кажется, вся состоит только из одного голоса. Я никак не могу запомнить её лицо, хотя мы знакомы уже лет восемь и даже, некоторым образом, дружим. Я и сейчас смутно представляю себе её: закрываю глаза, а образ не выплывает. Хотя Клюсова промелькнула рядом со мной всего три минуты назад. А вот по голосу я её узнаю всегда. Три раза в неделю я прохожу по коридору консерватории, мимо бархатных портьер на дверях, мимо мягких драпировок на окнах, в пыльном ворсе которых гаснет каждый звук с улицы, но, несмотря на звукомаскировку, я всегда слышу её тембр — Клюсова стоит в расписании Камишевской прямо передо мной. Бывают на свете вещи, которым даже завидовать невозможно, ведь не завидую же я какому-нибудь фламинго за то, что он розовый. Это, наверное, наказание — обладать таким голосом. Его волна резонирует в предметах и передаётся не через барабанную перепонку, а словно бы через вибрации твёрдых тел. По крайней мере, так слышу я. Клюсова поёт в филармонии, там она солистка, а в Оперный её не взяли. Об этом не принято говорить, но у бедняги что-то с ногой. Она хромает, и очень сильно. Об этом нельзя не только говорить: я запрещаю себе даже смотреть, как она ходит. Не хочу её жалеть.
После концерта мы выходим на улицу, и Клюсова берёт меня под руку. Джинсы ей идут больше, чем концертное платье. Она смотрит на меня никакими глазами, улыбается никаким лицом, и я её за это почти люблю. И ещё мне знаком этот жест. В обычные дни она никогда не берёт меня под руку. Но сегодня, похоже, день не вполне обычный, видимо, ей снова пришла в голову идея развлечься. Снять стресс. А для этого ей почти всегда нужна я.
Мы прощаемся с народом и проходим несколько кварталов вдоль проспекта. Дорога эта нам давно знакома, и мне хорошо известно, что будет дальше. Скоро по правую руку покажется супермаркет «Академический», большой магазин. Он уже совсем «наш», мы прекрасно в нём ориентируемся. Скоро три года, как «нашими» стали этот и несколько других магазинов в округе.
Я хочу сказать сразу, что мы развлекаемся так не от бедности и не потому, что нам нечего есть. Просто существует некий ритуал, который сближает нас уже много лет, и я не солгу, если признаюсь, что он сильнее любви, если бы таковая была между нами возможна. И, наверное, он в какие-то моменты даже сильнее музыки.
Чтобы стянуть с полки нужный товар, Клюсовой не нужно ни сосредотачиваться, ни напрягаться. Пока Клюсова не вышла на сцену, она — человек-невидимка. Но всё равно я необходима ей как ширма, потому что, входя в магазин (разумеется, мы не показываем, что знакомы), мы двигаемся одна в тени другой. Понятно, что охранник и кассир обращают внимание только на меня. Лель мой, Лель мой.
Вокруг нас сыры и паштеты, выпечка и вино. В прошлый раз Клюсовой удалось стянуть с полки бутылку прекрасной «Риохи». Я за ней уже не слежу. В первые разы следила, но Клюсова потом долго читала мне нотацию, и я перестала. Я брожу вдоль прилавков, и в голове моей пусто. Концерт меня вымотал.
Мы подходим к кассе, я рассчитываюсь за какую-то ненужную выбранную мной мелочь.
Но сегодня я не сразу выхожу из магазина. Я направляюсь к охраннику, говорю ему кое-что, показываю на Клюсову и только тогда быстро исчезаю. Даже не оборачиваюсь. По дороге к метро я голосую и почти сразу сажусь в какую-то машину. Машина трогается, а я всё пытаюсь представить себе лицо Клюсовой, какое оно у неё сейчас, но лицо её, как обычно, не выплывает в моей памяти. Я устала. Сегодняшний концерт дался мне тяжело. Я нервно прошу таксиста выключить радио, и хриплая электронная певичка затыкается на полуслове.
Такси покачивается, а я заставляю себя думать о том, что в филармонии на днях я буду петь арию из «Ринальдо» на итальянском. Нон танто, нон кьедо, проговариваю я округлые слова, ощупываю затёкшим языком все их выемки и ложбинки и отпускаю вниз по дыханию. De'miei martiri / Sol per pietà. Но, как бы я ни старалась, музыку эту я сейчас не слышу и слов не понимаю.
Отмахиваясь от пустого пятна на месте лица Клюсовой, я чувствую, как холодеют мои руки, а в солнечном сплетении колотится горячее басовое «ми». Я надолго забываю про Ринальдо и с ужасом слышу, как на самом деле должен петь свою простую песенку мальчик Лель.
А Клюсова… Конечно же, Клюсова выкрутится. Да ей, наверное, и не впервой. Она во всём сама виновата.
За окном машины мелькает город, тёмный и праздничный. И жар, и зной сменила ночи тень — и шум, который слышится из-за окна, состоит для меня из тысячи звуковых промежутков, нанизанных на невидимый стержень. Эти прозрачные бусы похожи на настоящий звуковой бильярд или баскетбол, и я понемногу успокаиваюсь, наблюдая, как следующий звук попадает в ту же лунку, что и предыдущий.
Батюшка
После окончания училища целых три года я работал массажистом в местной подмосковной поликлинике, но недавно меня позвали в клинику Панича. Это такой медицинский центр в Москве, на окраине, где лечат позвоночник. Там есть врачи, есть спортзал, есть кабинет массажа — и вот меня туда взяли. Сначала на испытательный срок, а потом и насовсем. Это была большая удача. Не только из-за зарплаты, но и вообще, очень уж я устал от нашего провинциального однообразия, а тут всё-таки Москва, хотя и самый её закуток, возле МКАДа.
Люди заходят в мой кабинет, раздеваются и ложатся на кушетку. Иногда я представляю на их месте себя и испытываю неловкость. Не знаю, что они чувствуют на самом деле, но я всегда смущаюсь, когда раздеваюсь при людях. Даже перед врачом. Даже на пляже. Поэтому я разговариваю с пациентами. Не оттого, что мне охота поговорить, а просто мне кажется, что им так будет удобнее. И вроде бы после беседы люди чувствуют себя почти расслабленно. Мне тогда и мышцы им разогревать легче, и подвывихи вправлять. Мне кажется, я умею общаться с людьми, но вот, например, девушки — они почему-то записываются не ко мне, а к моему сменщику Диме. Может быть, это и хорошо, потому что я всегда волнуюсь, когда общаюсь с девушками, и на работе такие переживания мне вовсе ни к чему. А Дима, кажется, даже рад такому раскладу. Но рассказать я хотел не об этом, а вот о чём.
Однажды ко мне на массаж записался священник. Незнакомый, откуда-то из московского храма. Обычный батюшка, нестарый, лет шестидесяти. С бородой и круглым животом. Он сказал, что получил благословение на лечение: не может стоять службу, ноет спина и боль отдаёт в ногу.
Батюшки всегда казались мне даже не людьми, а особой частью церковного уклада. Это те, через кого Господь прощает людей, через кого Он с нами разговаривает. После причастия всегда нужно приложиться к руке, а если исповедуешься, лучше обращаться к батюшке: отче. В общем, так получилось, что для меня служители церкви всегда были такими, какими я их впервые увидел когда-то в детстве: строгими высшими существами, знающими то, что пока не позволено знать мне.
