насыпала в него марганцовки, кристаллы которой оставляли за собой в воде извилистые пурпурные хвосты. Закатав рукав платья, она перемешала воду, окрасившуюся в яркий свекольный цвет, и сказала, что я должен окунуть туда лицо и руки — на тот случай, если на меня попала капля нечистой ледеровской слюны. Аѓува наблюдала за происходящим со стороны. Ее рот искривила гримаса отвращения, и она тихо проговорила, что вообще-то меня следовало бы поместить в карантин дней на сорок.
Мать вытащила руку из таза, смахнула с нее капли воды и, притянув мои пальцы к носу, спросила, почему они пахнут ржавчиной. Аѓува, усмехнувшись, ответила за меня:
— К колеснице сатаны прикоснулся, так что теперь его руки отмоет только огненная вода.
Они улыбнулись друг другу. Их дружба, едва не давшая трещину в ходе недавнего спора о крестиках, вернула себе прежнюю прочность с появлением Ледера, и Аѓуве не пришлось уходить из нашего дома, театрально хлопнув дверью — с обещанием, что нога ее больше не ступит на этот порог. Такие обещания многократно давались в прошлом и всегда нарушались ею через две-три недели под каким-нибудь благовидным предлогом. В этот раз дело закончилось миром, и Аѓува стала, как обычно, распоряжаться у нас. Она широко распахнула окна, чтобы воздух в доме очистился от тлетворного дыхания Ледера, бросила в раковину зеленую визитную карточку магазина вегетарианских продуктов, плеснула на нее спирта и подожгла. Пока языки фиолетово-синего пламени плясали по днищу раковины, обходя стороной скопившиеся там лужицы воды, мамина подруга метала в Ледера громы и молнии.
Мать снова и снова просила ее замолчать, напоминая, что проклятия возвращаются к проклинающим, как голуби в окно голубятни, но Аѓува не могла остановить изливавшийся из ее уст поток серы и огня. Уходя от нас уже за полночь, она подвела черту, объявив, что берегущий свою душу должен сторониться не только самого Ледера, но и порога его дома, потому что земля, разверзнувшись, может поглотить вместе с Корахом всех, кто окажется рядом[166]. Ровно это, считала Аѓува, и имели в виду мудрецы, оставившие нам поучение: «Горе злодею, и горе его соседу»[167].
3
Улицу, на которой жил Ледер, я долго обходил стороной. В ее верхней части находилась больница «Бейт ѓа-Дегель»[168], где мне вырезали гланды прошлой зимой, и с тех пор я часто воображал себе это место и даже испытывал страстное желание вернуться туда, вскарабкаться на каменный забор и посмотреть на больных, которые, стоя у окон, тоскливо взирают на занятых своими делами прохожих. Но в то же время меня что-то удерживало от возвращения туда. Мне хотелось отвернуться от этого места, в котором — ведь так и будет? — я окажусь когда-нибудь снова и буду стоять у окна бледный, с прозрачной кожей, в истрепанном халате, и точно также буду смотреть на возвращающихся из школы детей, думая о своей печальной участи.
Но вскоре я все же нарушил и свой обет, и строгое предостережение подруги моей матери. Через несколько дней после ночного визита Ледера наш класс ездил на экскурсию в «Мисс Кэри»[169]. По возвращении автобус высадил нас у дома судьи Мани[170] напротив школы Альянса, и я, движимый неведомой силой, направился к улице Пинеса и затем побежал по ней, стараясь не обращать внимания на насмешки одноклассников. Справа от меня находилось здание больницы, источавшее, как мне казалось, тошнотворный пугающий запах. Ледер поджидал меня, стоя у окна своего дома на углу улицы Давида Елина.
Облаченный в шинель и картуз, он озирал проходившие перед ним невидимые полки продовольственной армии. Пожалуй, он напоминал в тот момент насупившихся советских вождей с обложки журнала «Огонек», который читал тайком наш сосед господин Рахлевский. Стоя на трибуне мавзолея, за которым возвышалась кремлевская стена, они приветствовали участников проходившей по Красной площади первомайской демонстрации. Так же и Ледер стоял сейчас, подняв руку в приветствии. Увидев меня, он жестом показал, что сейчас спустится ко входу в свой дом.
— Тора старается вернуться в свою обитель[171], — сказал он, запыхавшись от бега по лестнице, и пригласил меня подняться к нему. К резной решетке, закрывавшей пространство под замковым камнем в подъезде здания, была примотана проволокой пара покрашенных в зеленый цвет бычьих рогов. Ледер, презрительно усмехнувшись, сообщил, что это одна из выходок господина Бехора, повесившего рога на дом как оберег от сглаза, во исполнение сказанного в предсмертном благословении Моше колену Йосефа: «Величием он подобен первородному быку»[172].
— Добро пожаловать в штаб продовольственной армии! — провозгласил Ледер, открывая передо мной дверь своей квартиры. Эти слова он постарался произнести металлическим голосом.
Прихожая была освещена желто-коричневым светом: лучи солнца проникали сюда через заклеенные упаковочной бумагой окна. На полу комнаты были разложены многочисленные чемоданы, связанные между собой брючными ремнями и галстуками; здесь же в беспорядке валялись пары свернутых в клубки носков и жестяные коробки для пожертвований. На столе завядшие листья красной капусты соседствовали с неровно оторванной половиной буханки хлеба и апельсинами, наполнявшими комнату своим ароматом.
— В горестной юдоли реальности медлить нельзя, — сказал Ледер, приподнимая край армейского одеяла, которым был завешен вход в соседнюю комнату. Много позже я не раз видел на Синае, что одеяла точно так же использовались устроителями полевых командных пунктов.
Согнувшись, я прошел в просторное помещение. Залитое ярким солнечным светом, оно представляло собой образец безукоризненного порядка, и я сразу же догадался, что здесь находился мозговой центр продовольственной армии. Вдоль всех четырех стен стояли выкрашенные в зеленый цвет скамьи. Напротив входа над черной школьной доской висел на стене большой портрет Поппера-Линкеуса — тот самый, который Ледер показал мне, открыв немецкую книгу, при нашей первой встрече у русского магазина в здании «Сансур». По обе стороны от висевшего на стене портрета были закреплены зеленые полотнища с выполненными белыми буквами надписями. Одна из них гласила: «Пока хоть один человек страдает от голода, существующий общественный порядок ничего не стоит». Другая вторила ей: «Минимальный уровень жизнеобеспечения для каждого — веление времени».
Чувствуя, что у меня закружилась голова, я осматривал комнату, переводя взгляд с одного предмета на другой. Ожидавший моей реакции Ледер напевал у меня за спиной:
Мы — солдаты без званий, бойцы без имен,
А вокруг — торжество смертной тени.
Быть в строю до конца — вот наш гордый закон!
Никогда не согнем мы колени…[173]
В углу комнаты, между двух перпендикулярных друг
