Даниэль сейчас в лучшем месте, где колокола означают покой: тишину и покой. Да будет ему покой, да будет нам всем покой.
Человек за шатким письменным столом из серого металла высморкался в бумажный платок. Он положил платок на стол, и я не могла думать ни о чем, кроме терпкого пота у него на лбу и в подмышках, из-за которого я едва дышала. Он стал что-то печатать на клавиатуре, не смея поднять на меня глаз. Потом отпил кофе из кружки и повернулся к коллегам, которые выглядели рахитичными на фоне его полноты. Он вздохнул с тошнотворным зловонием, какое бывает только от несбалансированного питания. Новостей нет, но дети, даже трехлетние аутисты, – те еще искатели приключений, сказал он, да и потом: случается, что их находят и сперва ведут к себе домой, а потом уже в полицию. Я покачала головой. Не волнуйтесь, объявится. Затем он распечатал документы и, встав со стула, постарался натянуть мятые брюки на пузо – впрочем, выше тазовых костей они не налезли – и дал понять, что время моего визита истекло. У него аутизм, он не сможет ни поесть, ни сходить в туалет без моей помощи, сказала я, ища сочувствия. Объявится, ответил он и указал пальцем на дверь.
Несколько секунд я ждала, надеясь, что он пошутил, что новости все же есть, но слышала только слаженные щелчки шестеренок на службе у бюрократии.
Я была в полной растерянности, и вместо того, чтобы подняться на третий этаж, где меня ждал психолог, вышла прямиком на улицу и пешком отправилась домой, по дороге высматривая красную рубашку Даниэля на сером полотне шоссе. Если бы я поднялась на третий этаж, то что тогда? Тогда бы моя боль стала настоящей, меня заставили бы облечь в слова то, чего не существует. Нет слова для матери, у которой пропал сын; я не бездетная, потому что уже родила, и не похоронившая ребенка, потому что Даниэль еще жив, – я нечто гораздо хуже, нечто несуразное, неосмысленное, нечто такое, что только молчанию по зубам.
Какой он хорошенький, ну просто прелесть! Ой, какие мы серьезные, ты смотри, говорила мама Франа Даниэлю в аэропорту, откуда мы улетали обратно в Мехико. Ну какой славный малыш, какой хорошенький, как на Франа похож! И волосы светленькие, и кожа потом посветлеет, правда же, прибавляла она, целуя его в макушку, на которой только-только проклюнулись первые пряди. Приезжайте, когда захотите, сказала она мне, а я, которая уже несколько дней тряслась от ужаса перед перспективой воспитывать сразу двух детей, ответила, что да, разумеется, скоро приедем. Мы не приехали. До вылета оставалось всего ничего, когда отец Франа сказал: никогда тебе не прощу, что ты оставил меня без дочки и без внучки. Оставь ее, разве ты не видишь, как она не хочет уезжать, говорил он, пытаясь обнять Нагоре, которая намертво вцепилась в бабушкину ногу. Фран решительно покачал головой, потом взял Нагоре на руки и отправил воздушный поцелуй матери, которая на глазах уменьшалась и бледнела, сутулилась и сохла. Потом я потянулась за Даниэлем, и она сказала: у меня забрали дочку и внучку, а тебе жизнь подарила сразу двух детей, так что заботься о них как следует. А я лишь улыбнулась ей – мне не хватило сил сказать, что никто мне ничего не дарил, и что не надо меня этим попрекать, и что не надо мне подарков, за которые придется расплачиваться всю жизнь. Как можно не ужасаться перед такой ответственностью? Мы с ней больше не виделись, хотя они и порывались приехать в Мехико, когда пропал Даниэль, но Фран попросил их не приезжать, потому что между делом его отец все-таки припомнил ему, что на чужом несчастье счастья не построишь.
Ты хочешь, чтобы я уехала, и я тоже этого хочу, поэтому скажи Франу, чтобы он меня отпустил. Я посмотрела на Нагоре с полным равнодушием. Я не могу повлиять на Франа, ответила я и перевела взгляд обратно на телевизор. Скажи ему, что я хочу жить с бабушкой и дедушкой, что мне не нравится этот дом. А, ну в таком случае уезжать – не очень хорошая идея, Нагоре, не знаю, что ты себе навоображала, но там тебе ловить нечего. Как и здесь, сказала она. Я не стала спорить. Ну да, но там еще хуже, причем ты даже не представляешь насколько, сказала я. Мне тут плохо, я тебя не люблю и не хочу тут жить. Я тоже, и что с того, ответила я. Посмотри вокруг, это же не дом, а вонючий свинарник! Я в курсе, сказала я. Зачем я вам? Я не хочу с вами жить, ты грязная и противная, ты не моешься, никуда не ходишь, ты только ешь и разводишь свинарник! Я в курсе, повторила я. Ну ладно, а там ты что будешь делать? Искать встреч с убийцей матери? Нагоре сверкнула глазами и перешла в нападение: ты убила Даниэля, а мы с ним даже попрощаться не успели, так что ты еще хуже; из-за тебя его нет, из-за тебя мы не смогли с ним попрощаться; ты еще хуже! Я почувствовала, как в печень возвращается острая боль. (Дыши, дыши, дыши, дыши.) Я хотела встать и залепить ей пощечину, но все, на что меня хватило, – это назвать ее малолетней идиоткой. («Убила», «убила» – можно подумать, я кому-то заплатила, чтобы его украли.) Никуда ты не поедешь, точка. Нагоре села передо мной на кровать и посмотрела на меня с отвращением. Цокнув языком, я велела ей подвинуться и не загораживать телевизор. Как же так получилось-то, а? Как же ты не заметила, что твоего сына уводят с площадки? Она ткнула меня в ногу, которая лежала под одеялом. Замолчи, Нагоре. Я пыталась разглядеть, что происходит на экране. Отпусти меня домой, повторила она и легонько ударила меня рядом с коленом, отчего моя нога дернулась. Я сделала вид, что не замечаю ее. Отпустите меня домой, не сдавалась она, теребя мою ногу из стороны в сторону. Когда дело дошло до второй ноги, я влепила ей пощечину, чтобы она прекратила канючить, но Нагоре была уже не та задорная и златовласая девчушка, что любила расчесывать мне волосы: передо мной сидела крепкая девица, которая, глазом не моргнув, врезала мне в ответ. Чувствуя боль в щеке, я собралась было дать ей сдачи, но она схватила меня за запястья и посмотрела прямо в глаза. Отпустите меня! Я попыталась вырваться, но безуспешно. Давай, убей меня, как твой отец убил твою мать, яблоко от яблони недалеко падает, ты, как и он, только кулаками махать умеешь! Нагоре зарделась, фыркнула и влепила
