на гравии час. Потом пошли обратно по скользкому спуску. Мюнье высматривал зверя. Безжизненный пейзаж для моего друга — подобен склепу. К счастью, на высоте 4800 метров по фирну катался волк. Мюнье остался доволен.
Достигнув лагеря, мы рассказали о встрече с волком, а пастух осведомил нас об обычных визитах: один-два раза за зиму — пантера да волки каждый день. Говоря об этом, он так раскочегарил печку, что мы заснули. Сон унес видение источника.
В первичном супе
Мы возвращались в Юйшу. Дорога шла по высокогорным равнинам и возвышенностям на высоте 4800 метров. На закате дня мы достигли трассы, ведущей к спрятанным в утесах горячим источникам. Яркой вспышкой в сумерках мелькнули перед фарами два волка. Шафрановый мех сверкнул в пучке света. Мюнье выскочил из машины. Двое пройдох брели в темноте, ища места отдыха… Их вид воодушевлял моего друга. Он жадно вдыхал ноздрями холодный воздух, ловя запах хищника. Он видел в своей жизни сотни волков: в Абиссинии, в Европе, в Америке. Но ему все не хватает.
— Если идет человек, ты не выходишь, — сказал я.
— Человек встретится снова. А волк — редкость.
— Человек — волк человеку, — сказал я.
— Если бы только ему, — сказал он.
Мы подъехали к водоемам. Разбили лагерь на противоположной стороне утеса. В десять часов вечера Мари, Мюнье и я плескались в горячей воде при температуре воздуха минус 25 градусов по Цельсию. Нас окутывал пар. Лео стерег лагерь на ветру с другой стороны. Вода бурлила под выступом скалы. Нужно было проскользнуть под нависающий выступ. Мюнье знал это место с прошлого года. Он рассказывал, как макаки купаются в горячих источниках в Парке снежных обезьян в Нагано: пар кипит вокруг красных рож, шерсть вздыбливается сталагмитами.
Мы, однако, в тот вечер походили скорей на русских чиновников в сауне, занятых дележкой региональных ресурсов… Мы курили хорошие кубинские сигары («Эпикур № 2»), потягивая их через алюминиевые трубки. Кожа наша походила на лягушачью, а сигары — на стебель просвирника. Вверху трепетали звезды.
— Мы плещемся в изначальном месиве. Мы — бактерии начала мира, — сказал я.
— Обеспеченные, впрочем, получше… — заметила Мари.
— Бактерии не сумели бы выбраться из этого булькающего котелка, — сказал Мюнье.
— И у нас не было бы тройного концерта Бетховена, — сказал я.
Ископаемые, инкрустированные в своды над нами, относились не к началу мира. Они были всего лишь недавним эпизодом приключения. Жизнь зародилась в растворе воды, материи и газа. Это было четыре с половиной миллиарда лет назад. Биологическое вещество проникло во все щели и принялось бессвязно варьироваться. Формы жизни объединяла только воля к распространению. Появились лишайники, киты-полосатики и мы.
Дым сигар ласкал ископаемых. Я знал их по именам, потому что в детстве, между восемью и двенадцатью годами, коллекционировал их. Я громко перечислял, и чреда научных названий воспринималась как поэтическая литургия: аммониты, криноиды, триболиты. Этим существам — больше пятисот миллионов лет. Тогда они царствовали. Занимались делом: защищались, питались, продолжали свой род. Крохотные и такие далекие. Они исчезли, и теперь — с недавних пор и на неизвестный срок — на Земле царствуем мы, люди. И нам наплевать на этих существ. И тем не менее их жизнь была ступенькой на пути к нашему пришествию. Внезапно живые существа выскочили из бани. Самые бесстрашные зацепились за берег. Впервые глотнули воздуха. Все мы, люди и звери, разгуливающие на просторах, обязаны этому вдоху.
Вылезать из водоема — это был не самый приятный момент… И потом топать голышом по горячим водорослям, прыгать в китайские ботинки, застегивать огромную канадскую куртку и нестись к палаткам при температуре минус 20 градусов по Цельсию.
Короче, вылезать из супа, ползти в темноте, искать и обретать убежище. История развития жизни.
Может быть, возвратиться!
На следующий день мы рулили к Юйшу через плато. Машина буксовала. Шофер бормотал молитвы, где говорилось что-то о лотосе. Казалось, он торопится возвратиться, может быть, умереть. Жужжание баюкало, и миметический эффект заставлял напевать Panta Rhei Гераклита — «Все течет, все изменяется», которое я трансформировал в псалом собственного производства: «Все умирает, все возрождается, все возвращается, чтобы погибнуть, все питается самим собой». Попадались уже бродяги в лохмотьях, бредущие к храму. Они думали, как Гераклит, но не радовались такой всеобщей флуктуации. Паломники стремились получить вознаграждение и не перевоплотиться в собаку или хуже — в туриста. Они стремились избежать вечного возвращения. Для них бесконечное возобновление — это проклятие. Шофер замедлялся, оказываясь рядом с ними: не хотел раздавить паломников и усугубить тем свои грехи. Он следил за их вереницей сквозь стекло. Наша техницистская эпоха повинуется принципу мобильности, присущему животным. В начале XXI века на Западе преобладает идея благотворности движения — перемещения людей, обращения товаров, флуктуации капиталов, обмена идеями. «Метлой!» — командуют планетарные центры управления. Цивилизации прошлого развивались, следуя принципу растений. Они стремились укорениться в веках, впитать все, что можно, из территории, сооружали себе опоры и осуществляли экспансию под своим же солнцем, защищаясь от соседнего растения соответствующими колючками. Ныне все по-другому: теперь нужно быстро и беспрерывно шевелиться, передвигаться по глобальной саванне. «Вперед, люди Земли! Перемещайтесь! Нового, на которое можно посмотреть, осталось немного!»
На последнем перед Юйшу перевале забарахлили тормоза. Шофер тормозил вручную, и при проходе виражей страстность его мантр усиливалась. Следуя странному буддистскому патологическому рефлексу, он нажал на ускорение, когда понял, что тормоза не слушаются. Его счастливый фатализм повлиял на меня: в конце концов я тоже стал считать такое поведение логичным. Почему бы и не покончить со всем в это чистое утро! Горы сверкают, звери царствуют на хребтах. Несчастный случай с нами ничего бы не изменил в жизни последних пантер.
Обуздание дикости
Был бы я сильно разочарован, если бы не встретился с пантерой? Трех недель в озоне недостаточно, чтобы убить во мне европейца-картезианца. Я всегда предпочитал оцепенелой надежде осуществление мечты.
В случае неудачи восточные философы, прожаренные на тибетском плато или пропеченные солнцем на берегах Ганга, предоставили бы мне утешение в виде практики отречения. Если бы пантера не пришла, я радовался бы ее отсутствию. Фаталистическая метода Питера Матиссена: считать суетным то, чего не удается заполучить. Именно так действует Лис у Лафонтена:
