крикнула:
— Иди завтракать! Тебе на работу когда?
— Скоро!
Володя вновь посмотрел в зеркало, уже без отвращения, но все с той же усмешкой, в которой была изрядная доля презрения — к самому себе.
Ну да, все придумала Зойка. Так это ж ты ей жалился, а она уже среагировала. Или ты сомневался, что среагирует? Не сомневался. Только не предполагал у нее такой богатой фантазии. Или наоборот — бедной. Ничего, кроме банальной любовной истории, придумать не смогла. А ты, Гриневич, повелся. А все потому, что собственные придумки даже банальностью не назовешь — просто глупостью. За водичкой, видишь ли, бегал, деньги забыл, проветривался непонятно зачем. Взопрел от воспитательного процесса в тренажерном зале!
А Саранцева какова? Кто бы мог представить… Благородная девица! Ради совершенно чужого человека своей благородной девичьей чести не пожалела. Хотя чего уж тут такого-эдакого, никто на ее девичью честь покушаться не собирается, и Володя в первую очередь.
И вообще, не виноват он, что та окаянная встреча состоялась (причем поблизости от кабинета химии, в закутке, где обычно гимназисты тайно курят) примерно в то же время, когда Пирогову убили. Он ничего не знал и ничего не видел, а потому и не виноват ни в чем. Просто вляпался самым идиотским образом в гнусную историю, а теперь его готовы спасти две женщины, одна — своей банальной фантазией, а другая — девичьей честью. И он вроде как на все согласен. Вот ведь что особенно противно.
— Так ты собираешься завтракать? — вновь призвала мать, третья женщина, которая настойчиво пыталась о нем побеспокоиться.
— Да, сейчас! Звонок только один сделаю, — откликнулся Володя и пошел в комнату за телефоном.
Лиза не откликалась довольно долго, он даже решил, что не откликнется вообще, наверное, у нее урок — Володя понятия не имел, когда у нее занятия. И в тот момент, когда он уже решил нажать «отбой», услышал:
— Алло.
— Лиза, это Гриневич, — тихо проговорил он в трубку и оглянулся на закрытую дверь. Не хватало еще, чтобы в самый ответственный момент эту дверь распахнула мать. Хотя с чего бы? Вот уже лет пятнадцать мать извещала о своем появлении предупредительным стуком.
— Я слушаю, Володя, — отозвалась Саранцева очень спокойно и подчеркнуто вежливо.
— Лиза… в общем, я тут решил… Не надо ничего.
— В каком смысле?
— Во всех смыслах. Зойкина идея была дурацкой. Но она хотела как лучше, она из самых лучших побуждений… — заступился Гриневич за подругу. — Только не надо ни ее идеи, ни вашей затеи.
— Благими намерениями выстлан путь в ад? — уточнила Саранцева учительским тоном.
— Вот именно, туда и выстлан, — хмуро подтвердил Гриневич.
— Я полагаю, в данном случае вы ошибаетесь.
— Да ничего я не ошибаюсь!
Ее тон выбивал из колеи и тем раздражал. Она что, ничего не понимает? Или геройствует? Надо же, какой героизм! Спасение утопающего! Плаваю плохо, но в воду кинусь и желательно в ледяную, чтобы уж точно медаль на грудь получить.
— Я не ошибаюсь, — повторил Володя сквозь зубы. — Я просто не хочу вас ставить в дурацкое положение. И не хочу, чтобы вы там что-то такое изображали. Да и не получится у вас ничего. И у меня не получится. Мы же с вами не народные артисты. По крайней мере, я точно не артист, и даже не из погорелого театра, — озвучил он сравнение, которое уже приходило ему на ум.
— Поздно, — все с тем же ледяным спокойствием сообщила Лиза. — Я уже успела посекретничать с Капитолиной Кондратьевной. Так что нас с вами наверняка обсуждает половина школы.
— Да-а?.. — Володя тяжко вздохнул. — Тогда, конечно…
А что еще он мог сказать? Если Капитоша в курсе, значит, все. Хорошо, если его появление в гимназии не будет встречено вальсом Мендельсона.
Вальса не было, но многозначительный взгляд заведующей библиотеки Володя поймал, едва переступив порог школы.
Или ему это только показалось?
Перед уроком он забежал в учительскую, куда наведывался не часто, поскольку у преподавателей физкультуры имелась тренерская, вполне приличная комната за спортзалом, и тоже поймал пару не совсем обычных взглядов.
Или он это себе напридумывал?
В спортзале, несмотря на переменку, уже колотили по мячу несколько парней из одиннадцатого «А». Девушки по обыкновению подтягивались позже — процесс переодевания в спортивную одежду у них неизменно превращался в особый ритуал, на который не всегда хватало перемены. Зоя Ляхова за опоздания на урок драла с девиц три шкуры, а Володя «вникал» — начинал традиционное построение с трехминутной задержкой.
В данном случае он накинул еще минуту, внимательно оглядел шеренгу, поймал мгновенный взор Валеры Мухина. Что-то в этом взоре было не то и не так — подозрительный взор, с прищуром.
— Три круга по залу! — скомандовал Гриневич и кивнул Мухину: дескать, отойди-ка в сторонку.
Валера пожал плечами, нехотя двинулся к окну.
— Ты чего на меня так смотрел? — поинтересовался Гриневич.
— Как смотрел? — Мухин скосил глаза на носок своей кроссовки, покрутил ею туда-сюда, словно любуясь. Хотя любоваться было совершенно нечем — не первой новизны обувка, разлапистая и с потертостями.
— С прищуром.
— Ну, вы даете, Владимир Николаевич! — Валера выдавил натужный смешок. — С прищуром, без прищура… Вы ж не преподаватель психологии, нет у нас такого предмета.
Вообще-то Мухин нахальничал, Гриневич это понимал, но решил не реагировать, хотя обычно реагировал, четко обозначая соответствующую дистанцию.
— Значит, говорить не хочешь? — спросил он строго.
— Не хочу, — в тон ему ответил Мухин. — И не буду. Право имею! — выпалил он и с вызовом уставился на Гриневича.
— Ну ладно, — отступил тот, и Валера удивленно моргнул. Такой покладистости он не ожидал и оттого сделал вывод: похоже, все правда.
— Иди в строй, — разрешил Гриневич и сделал свой вывод: похоже, что-то знает. Вот только — что?
Или ему опять причудилось?
Урок в одиннадцатом классе завершал первую смену, а дальше, после сорокаминутного перерыва, начинались уже уроки во вторую смену. Никуда идти во время перерыва Володе не хотелось, хотя и следовало бы. Например, к Саранцевой.
Во-первых, для того чтобы прояснить обстановку. Во-вторых… Он ведь, кажется, обещал за ней ухаживать? Ну вот, надо с чего-то начать. Хотя бы с визита вежливости. Но прежде он решил заглянуть в душ — особую милость, проявленную директрисой Роговой. До нее душа в школе не было — ни у мальчишек с девчонками, ни у преподавателей физкультуры. Набегавшись в спортзале, все вынуждены были ходить в потном белье, что Кира Анатольевна считала недопустимым для образцовой гимназии. Володя же полагал, что это недопустимо даже для самой захолустной школы, но многие ли могли себе позволить подобные удобства.
