отвода глаз, выбрасывать их возле школы было глупо. Тем более этой Бабенко под нос, по сути, подсовывать. Еще этот звонок директрисы исключительно вовремя… Или вы подозреваете, что Рогова могла специально позвонить?
— Нет, — покачал головой Казик, — я это не подозреваю, потому что тогда надо саму Рогову заподозрить в убийстве, а это маловероятно.
— Да? И почему же? Мотива не видите?
— Борис Борисович, голубчик! Поверьте мне как психологу: даже если бы Кира Анатольевна была самой страшной преступницей, она бы убила Пирогову где угодно, но только не в собственной гимназии. Неужели вы не видите, какая она амбициозная дама? Для нее убийство в гимназии — это удар по репутации, а за свою репутацию она действительно кого угодно убьет.
— В общем, вы правы. — Майор вновь принялся теребить усы, подгоняя привычным способом мыслительный процесс. — Звонок — это, похоже, совпадение. А вот то, что груз сбросили возле школы… — Он поводил взглядом по столу с остатками обеда, сунул в рот кусок буженины, тщательно прожевал и подытожил: — Кому-то очень хочется, чтобы мы копали прежде всего вокруг школы, а больше ни в какую сторону и не смотрели.
— Но этот кто-то, — Аркадий Михайлович пододвинул поближе к Орехову тарелку с бужениной, — очень даже неплохо знает привычки секретарши. В том числе ее ежедневный маршрут. И еще… — Он выдержал паузу: — Положим, ограбление — всего лишь инсценировка. И есть какая-то очень веская причина, чтобы лишить жизни учительницу химии, причем непосредственно в школе. Но тогда я задаю вопрос: куда делись кольцо с рубином и кондуит Пироговой? В найденных вами вещах их нет.
— Ну да, ну да… у меня это из головы выпало, — признался Орехов и даже шлепнул рукой по этой самой голове. — Нет ни тетрадки с грехами школяров, ни кольца с красным камнем. — Потом несколько секунд помолчал и сказал: — Я ведь к вам, Казик, зачем явился? Я ведь вас попросить хотел. Надо мне, чтобы вы не просто в школе потолкались, но и конкретно с одним человеком потолковали. С Борзенковым Сергеем Игнатьевичем. Он там завуч. В школе полвека работает. Пирогову с девочек знает и вообще все про школу знает. Человек он, говорят, умный, приличный… Я бы сам с ним пообщался, но он… в общем, со своими принципами. Тоже честь мундира и все такое прочее… Боюсь, откровенного разговора у нас не получится, а вы по этой части большой мастер.
— Благодарю душевно за комплимент. За высокую оценку моих скромных способностей. Не особо вы на это щедры, — усмехнулся Казик.
— Да бросьте вы прибедняться, — отмахнулся майор.
— Что поделаешь, национальная черта.
Глава 11
— Идиотизм какой-то и полное безобразие! — вслух произнес Володя Гриневич и с отвращением посмотрел в зеркало.
Собственное отражение действительно не впечатляло — лицо, перекошенное в одну сторону, с надутой щекой, по которой елозила электробритва, и при этом мрачное и раздосадованное.
— Конечно, безобразие, — согласилась мать, остановившись около полуоткрытой двери в ванную. — Я давно тебе предлагала купить новую бритву, а не драть кожу этой столетней. Здоровая кожа — это ведь не только для женщин важно. Кожа очень многое может рассказать о состоянии организма, а поврежденная кожа — это тебе не просто эстетика, это…
— Да-да… — рассеянно отозвался сын, не оборачиваясь.
— Не «да-да», а слушай, что тебе говорит врач.
— Я слушаю, — все так же рассеянно сообщил Володя, неприязненно взирая на самого себя.
— Ничего ты не слушаешь! — поставила диагноз мать. — А мы, в конце концов, можем позволить себе хорошую бритву. Это ведь не «мерседес».
«Мерседес» для Володиной мамы, участкового терапевта, был вершиной богатства. А «жигули» — признаком материального достатка. Достаток в виде «жигулей» имелся, правда, машине уже десять лет исполнилось, но это ничего не значило, потому как мотор урчал, колеса крутились, тормоза тормозили — а чего еще надо от автомобиля? Так что, подсчитав общую зарплату учителя и врача, мать вполне взвешенно изрекла: «Мы можем себе позволить».
— При чем здесь бритва? — сообразил наконец Володя, совершил окончательный объезд щеки и нажал кнопку выключения. — Меня и эта устраивает. Я к ней привык. Если хочешь, кожей прирос.
— Но ты же сам сказал про безобразие? — слегка возмутилась мать.
— Это не про бритву!
Он с силой выдернул вилку из штепселя (чего обычно никогда не делал, памятуя о древности электроприбора), хотел добавить: «Это про жизнь», — но ничего подобного, разумеется, не добавил. Мать бы тут же принялась расспрашивать с дотошностью очень ответственного врача, а ничего объяснять ей не следовало. Разволновалась бы, распереживалась… Мать очень ответственно относилась не только к своей работе, но и к этой самой жизни, особенно сыновней.
Володя маму любил и берег, особенно с того времени, как ушел отец, а случилось это двадцать лет назад, Володя как раз закончил третий класс. Своего родителя он больше никогда не видел, ничего о нем не знал и узнать не пытался. Никаких таких мальчишеских комплексов на сей счет не имел, мама считала, что это прежде всего благодаря спорту, куда Володя был отдан в раннем возрасте согласно традициям спортивной гимнастики. Возможно, мама считала справедливо, что комплексовать ему было некогда, опять же общения с тренером Иваном Сергеевичем, человеком столь же жестким, сколь и добрым, вполне хватало для «мужского влияния». Впрочем, не исключено, дело было совсем в другом — отец всегда стоял несколько в стороне и от жены, и от сына, так что Володя привык к его номинальному присутствию и очень легко пережил его реальное отсутствие.
— Может, ты влюбился? — со смесью настороженности и надежды спросила мать, и Володя весьма выразительно хмыкнул.
Вот уж в самую точку! Что верно, то верно, с маленькой, однако, поправочкой. Не влюбился, а приготовился изображать влюбленность — с целеустремленностью профессионального спортсмена и убедительностью артиста из погорелого театра.
— Я не понимаю, что здесь смешного, — обиженно проговорила мать. — Тебе тридцать лет, а я, кажется, тебя никогда не ограничивала…
И это тоже было в самую точку. Что верно, то верно, никогда не ограничивала — умная женщина, всегда помнила про запретный плод.
— Я не влюбился, — сказал Володя и запнулся.
«Вот и первый прокол, — подумал он. — А дальше будут идиотизм и полное безобразие».
Разумеется, он знал, что такое влюбленность — в тридцать лет все-таки положено. Но как ее изображать, не знал. Когда он пару раз влюблялся, все получалось само собой, и он не предполагал, что нужно четко запомнить последовательность действий, дабы при надобности казаться убедительным. Никогда ему не требовалось казаться.
Мать махнула рукой и ушла на кухню, откуда через несколько секунд
