личным секретарем Эрнста Юнгера. Так вот, он как-то разговорился с одним французским офицером в Тюбингене. Тот как раз вернулся из американской зоны оккупации, где имел возможность в деталях наблюдать весь ход «перевоспитания» (Umerziehung) немцев. И вот этот француз, не обделенный чутьем в отношении практической политики, передавал юному Молеру, кстати, швейцарцу по происхождению, свои впечатления: «Американцы творят какое-то безумие. Вот это перевоспитание… Ведь мы же с вами прекрасно знаем, какие немцы прилежные ученики, они быстро всё усваивают. И очень скоро они будут уже поучать нас, проповедовать нам демократию и объяснять, что правильно, а что нет….». Молер выводил отсюда всю идеологию второго поколения Франкфуртской школы, которую искренне терпеть не мог. Я свободен от такого рода неприязни, но этот анекдот действительно наводит на печальные мысли. В оккупированной – и в идеологическом и в прямом смысле – стране никакая серьезная философия долго существовать не сможет.
Не думал, признаться, что все так плохо… Есть ли положительные моменты в отечественной образовательной системе? Кто в первую очередь идет сейчас обучаться философии? Приходилось слышать, что «поколение ЕГЭ» и гаджетов особенностями своего мышления и восприятия качественно отличается от предыдущих, так ли это?
Ну в германских университетах не все так плохо, конечно. Германские вузы стабильно входят в топ-100, в том числе Гейдельберг, Фрайбург, Мюнхен. Но Гейдельберг и Фрайбург известны вовсе не в связи с философией, а как центры медицинских исследований, Мюнхен – кузница Нобелевских лауреатов по техническим и естественным наукам. Вы спрашивали о философии – я честно ответил. И дело тут, как вы видите, далеко не только в соответствии наукометрическим показателям.
Вот мы сейчас тоже сходим с ума по поводу попадания в топы по разным рейтингам. У нас даже существует программа 5-100, принятая на правительственном уровне. Все борются за финансирование, меряются, так сказать, мышцами и извилинами. С точки зрения студентов это, наверное, неплохо. Если говорить о наиболее динамично развивающихся вузах, к которым безусловно относится Высшая школа экономики, то это и разнообразие образовательных программ, гибкость учебных планов, лучшие преподаватели и ведущие исследователи в своих областях, разнообразные возможности для зарубежных стажировок и т.д. Жить стало объективно лучше и веселей. Но с точки зрения преподавателей и научных сотрудников ситуация будет выглядеть иначе. Прежде всего, это постоянно возрастающее давление – не со стороны конкурентов, как можно было бы подумать, когда речь идет о либерализации системы образования, а со стороны администрации, которая «держит в уме» эти самые 5–100. Давление выражается в требовании публиковаться в высокорейтинговых, т.е., как правило, англоязычных журналах. Пару лет назад я присутствовал на международной конференции по наукометрии на философском факультете МГУ им. М. В. Ломоносова, и один немецкий коллега там риторически вопрошал, обращаясь к российским философам и гуманитариям: «Что вы делаете? Зачем вы разрушаете собственные научные издательства, журналы, пытаясь приспособиться к чужим и создававшимся под другой заказ требованиям, неужели у вас не сложилось собственных традиций за 250 лет существования высшего образования?». Несомненно, он имел в виду собственный опыт, понимая, что жизнь по чужим правилам и погоня за экономической эффективностью, а лучше сказать, псевдоэкономическим прагматизмом в науке убийственны для науки. Вот свежий пример – Академия наук отказывается сейчас содержать редакции научных журналов. Пятьсот редакторов научных изданий больше не нужны академикам и государству. Очевидно, что в перспективе ни о какой самостоятельной науке речи уже нет. Россия попросту не сможет оставаться научно-исследовательским регионом, да она и не будет никому интересна в таком качестве. А ведь философия к вопросам суверенитета, свободы, права говорения на своем языке очень чувствительна…
То же самое касается и образования. Почему-то мы не озабочены тем, чтобы сохранять и развивать сильные стороны нашей вузовской системы, а с готовностью превращаем ее в еще один сектор образовательных услуг по англо-американскому образцу, не желая честно признать, что там совсем другие системные условия. – Кто приходит (пока еще) обучаться философии? В общем-то те же, кто всегда – кто любит читать и спорить, кто со школьной скамьи задается «проклятыми вопросами» Достоевского, у кого есть влечение к огромному океану человеческой мысли и предчувствие свободы, которое дает прикосновение к этому океану. Это, как правило, люди, которые не то, чтобы не умеют, а не хотят думать прагматически, как этого требует от них общество. Им это попросту безразлично. Общество же всегда было в этом отношении одним и тем же. Родственники Фомы Аквинского, например, тоже чинили всяческие препятствия юному аристократу, которого неудержимо влекло к философии и богословию. Впрочем, таких мотивированных студентов и студенток на каждом курсе из года в год бывает не более 10 процентов. Я преподаю уже двадцать лет, и с отрадой наблюдаю, что эта доля всегда остается примерно одной и той же. Остальные – это обычные, нормальные студенты массового университета, где они просто проходят необходимую социализацию. И здесь каких-то серьезных отличий между поколениями, пожалуй, нет. Разве что студентам приходится иметь дело с меньшим количеством книжек и тетрадок. Это полезно для здоровья, меньше шансов заработать искривление позвоночника из-за тяжелого рюкзака и сидения в библиотеках.
Возвращаясь к главному герою нашей беседы. Кто Юнгер лично для вас, кем является?
Эрнст Юнгер сопровождает меня как читателя со студенческой скамьи, хотя это знакомство напрямую никак не связано с моей учебой в РГГУ: тогда это имя и в Германии мало кто знал, не говоря уже о том, чтобы изучать его творчество в вузах. (Замечу на полях: теперь-то он уже признанный классик современной немецкой литературы.) Но знакомство это никак нельзя назвать случайным. Вот есть такая привилегия у читателя: выбрать себе в спутники какого-то автора! У самого Юнгера, читателя не менее великого, чем Борхес, тоже были такие спутники – Ривароль, Гёте, Стерн, Стендаль, Достоевский, Э. А. По, Леон Блуа. Это и есть настоящее приобщение к литературе; оно всегда имеет личный и симпатический характер. Ведь друзья твоих друзей часто становятся и твоими друзьями.
Юнгер для меня прежде всего авторитет. В каком смысле? Сергей Сергеевич Аверинцев обращал внимание на то, что auctor и auctoritas, однокоренные слова, происходят от латинского глагола augeo. Этим глаголом выражается идея некой божественной, космической инициативы: ведь и жрецов в Риме называли авгурами. «Приумножаю», «содействую» или просто «учиняю» – привожу нечто в бытие или увеличиваю потенцию уже существующего… Тут дело даже не в личной харизме автора, хотя харизмы Юнгеру не занимать – как писателю, воину, путешественнику, денди. Юнгер всегда знал о том, что для настоящего художника, и в том числе художника слова, творчество и приближение к Божественному –
