эту книгу, спустя пятнадцать лет. Кстати, в этом году должен выйти первый перевод В. В. Бибихина на немецкий язык. Так получилось, что это будет именно «Другое начало»![193] Среди героев книги – и К. Н. Леонтьев, и В. В. Розанов, и В. С. Соловьев. Там много текстов, написанных или в самом начале 1990-х годов или даже в конце 1980-х, например, «Свои и чужие». Это время очень важное, наверное, самое важное, для понимания российской интеллектуальной истории, да и вообще всей истории, случившейся с советским (?), российским (?), русским (?) политическим субъектом. В интересующем нас плане речь идет о том, что тогда разгорелась нешуточная борьба за освоение наследия русской религиозной философии Серебряного века. Отголоски этой борьбы можно, например, найти и в книге Сергея Сергеевича Хоружего «После перерыва. Пути русской философии» (1994). Решался вопрос о том, какая, с позволения выразиться, герменевтическая, интерпретативная стратегия победит. Ведь тогда на того же Соловьева, с одной стороны, претендовала так называемая «русская партия», журнал «Наш современник», не говоря уже о некоторых партийных идеологах, которые в срочном порядке должны были менять ориентацию. С другой стороны, свои права на религиозную философию предъявляли академические люди, историки русской философии и, конечно, те, кто так или иначе возводил свою духовную родословную к Серебряному веку через А. Ф. Лосева. Победа осталась за вторыми, но в смысле перспектив развития русской мысли она ничего не решала. Наследие было переиздано, изучено, прокомментировано, это правильная работа, которая ведется до сих пор, причем на очень высоком уровне. Но было совершенно понятно, что дискурс «религиозно-философских обществ» первых двух десятилетий XX столетий невозможно, да и не нужно воспроизводить сейчас. Тогда они возникли как реакция на материализм и позитивизм конца позапрошлого века, но в то же время их отличал очень либеральный, антитрадиционный дух. Весь русский религиозный ренессанс был своего рода педократией, властью детей, которые выступали против всего отжившего и реакционного, за все прекрасное и светлое. В 90-е годы социокультурная и политическая констелляция была совершенно другой, да и «властью детей» тогдашнюю интеллектуальную ситуацию назвать нельзя. Тем более нельзя говорить об этом применительно к последнему десятилетию. Опять-таки, вспомните, какую роль на рубеже XIX–XX веков играла поэзия, и насколько маргинальное место в современной литературе она занимает теперь… Конечно, некоторое сходство ситуаций есть. Мы также находимся в ситуации засилья позитивизма. Ловишь себя на мысли, что нынешние нейрофилософы, любящие порассуждать о свободе воли как биологической иллюзии, не так уж и далеко ушли от дарвинистов разных мастей, которых было пруд пруди в конце XIX века. И тем не менее я считаю, что сейчас такой же синтез философского и религиозного невозможен. И это хорошо. Все-таки философия и религия – не два типа мировоззрения, близких друг другу, как думают многие. Опять-таки дело здесь не в противоположности рационального и иррационального подходов. Религия – это отношение веры, то есть доверия Богу. Философия же немыслима без постоянного требования «дать отчет»: так она понимает себя со времен Сократа и Платона – как искусство беседы, умение ответить на вопрос, в чем сущность того или иного предмета или явления, чем одно существенно отличается от другого. Поэтому если мы и можем говорить о каких-то новых шагах вперед русской философии «после перерыва», то это будет прежде всего отчетливое понимание задач философии как «строгой науки» и связанное с ним уважение границ между различными видами интеллектуальной деятельности.
Про нынешнюю популистскую некро(не)философию с картинками, но не текстами в Фейсбуке даже нечего и сказать… Мы много говорили о российской ситуации. Между тем вы общаетесь с западными коллегами, участвуете в научных симпозиумах, регулярно, насколько мне известно, бываете в Германии. Какое отношение к философии там? Какие главные тенденции?
Я бываю не только в Германии, но больше всего научных и дружеских контактов у меня действительно именно с этой страной. Трансформация немецкого философского и – шире – университетского ландшафта (я сейчас говорю о философии в узком смысле как академической дисциплине) происходила на моих глазах. Начало 1990-х годов в этом отношении показательно не только применительно к России. От некогда великой немецкой философии, то есть аутентично немецкой, на территории двух Германий во второй половине прошлого века продолжали существовать по большому счету только две традиции – марксистская на Востоке (ну или, если быть точным, марксистско-ленинская) и феноменологическо-герменевтическая на Западе. Я имею в виду как традиционные центры феноменологических и герменевтических исследований, где преподавали ученики и ученики учеников Гуссерля, Хайдеггера, Гадамера – Кёльн, Вупперталь, Фрайбург, Тюбинген, так и выходцев из «школы Риттера» – влиятельных социальных мыслителей либерально-консервативной направленности Херманна Люббе, Одо Маркварда, Роберта Шпеманна. После воссоединения Германии все университетские позиции на философских факультетах Восточного Берлина, Лейпцига, Дрездена оказались заняты профессорами из Западной Германии, как вы понимаете, второго или даже третьего эшелона. Главное, что чистка кадров была произведена. Поэтому из представителей левой мысли на просторах Германии остался парить только франкфуртец Юрген Хабермас, который, кстати, в 90-е годы значительно поправел. Что же касается критиков модерна справа, то Марквард умер два года назад, а Люббе исполнилось уже 92 года. В этом отношении состояние философии в Германии скорее предсмертное или даже «постумное». Еще один показательный факт – после скандала вокруг «Черных тетрадей» ушел на пенсию герменевтический философ Гюнтер Фигаль, возглавлявший «кафедру Гуссерля и Хайдеггера» во Фрайбурге-в-Брайзгау. Теперь чиновники в Берлине решают вопрос, кому ее отдать. И ближайшие кандидаты – аналитические философы. Вы спрашиваете о тенденции: в те же приснопоминаемые девяностые годы я имел возможность наблюдать, как в кабинетах немецких профессоров философии в бывших восточных землях собрания сочинений Маркса заменялись собраниями сочинений Витгенштейна, причем на английском языке. А в западных землях этот процесс начался еще раньше. Ну кто-то мог бы еще, конечно, вспомнить, что в Билефельдском университете сидел последний великий немецкий социолог Никлас Луман. Действительно сидел, и к нему даже приезжали философы и социологи из России. Но вот теперь я читаю в газете Welt[194], что в этом самом университете студенты открыли воркшоп по женской мастурбации. Студенческая инициатива. Имеет отношение к немецкой философии? Косвенное, но имеет. Билефельдский университет создавался при активном участии социолога Хельмута Шельски как реформ-университет, как немецкий Гарвард, во многом в противовес классическим стандартам и с упором на «междисциплинарные штудии». В 1968 году в Билефельде как раз начал работать Луман… Думаю, немецкие философы поколения 1968 года должны были бы быть довольны. Они победили. Расскажу еще только один анекдот от Армина Молера, который после войны работал одно время
