в его доме орнаментальные росписи по фронтонам во внутренних покоях. Журчали многие фонтанчики, умеряющие действие жары, и чувствовалось повсюду обилие колышущихся от сквозняков занавесей. В комнатах инкрустированные перламутром столики под разнообразнейшие ларчики с письмами и важными бумагами, шкатулки с драгоценными камнями и сундучки с деньгами разных стран, с которыми купец торговал. В небольшом кабинете прохладный полумрак и ни малейших благовоний, столь свойственных женской половине его дома. Вечерами изредка зажигали свечи, а потом, чаще — керосиновые лампы, когда их изобрели во Львове. Но душные вечера гораздо приятнее проводить не в доме, а в беседке у водоёма или арыка, на свежем воздухе, за доверительной дружеской беседой с кем-то за кофе или коротать время за одинокими размышлениями. Тоже с кофе. Но он, как истинный гурман-знаток, определённо отделял тонкий вкус благословенного напитка от тончайшего вкуса глубоких размышлений за кофе.
В его доме кухня имелась очень просторная, с чистыми белёными стенами. В ней не должно было быть ни малейшего запаха чада, а того хуже, запахов скоропортящихся рыбы или мяса, поэтому дурные кухонные запахи отбивались пучками высушенных горных трав, развешенных по углам. Очень нравились ему также запахи сушёной гвоздики и чёрного молотого перца. Мелкие, тонкие, с полпальца длиной, стручки красного перца с вечнозелёных кустов, растущих прямо во дворе, щедро клались в мясо-овощное жаркое и не только туда. При доме виноградник, а на прохладе земли в саду, в густой тени деревьев, валяются и потягиваются ленивые, изнывающие от жары тощие турецкие кошки.
Или дом его сберёгся только в моём подсознании? Потомки живут в городских квартирах? На дачах? В частных коттеджах? Не ведаю! Но дальше, дальше!
У турка наголо бритая голова, неизменная красная феска, дорогой парчовый халат, подаренный самим султаном за важные услуги Оттоманскому двору. В руках непрестанно перебираемые чётки, которые, по мнению непосвящённых, помогают с молитвенной пользой коротать время или потянуть его, когда не хочется отвечать. Настоящее, высоко ценимое турком, назначение чёток — инструмент для медитативных размышлений, полезных для жизни и для дела. Пристрастие к крепчайшему чёрному кофе по-турецки, для которого он, часто отъезжая из дому по делам, повсюду возил с собой не турецкую турку с деревянной ручкой, а медно-кованную армянскую джезву и песочную жаровню. Турок никогда не пил вина, даже не пробовал, в строгом соответствии с верой, и не курил. Иногда жевал в правом уголке рта длинный тонкий чёрный, а потом седеющий ус, отчего правый ус бывал у него несколько короче левого, и это придавало на удивление противоположные выражения разным сторонам его лица.
У него было несколько жён, разных по возрасту, уму, красоте и достоинствам. Им нравилось в положенное время сидеть с ним рядом, хотя их вкусы не во всём совпадали с его: строго-настрого он запретил им в своем доме употребление модного во все времена мускуса, запах которого с младенчества возненавидел. Мускусом вечно пахло от ленивой на помывку толстой кормилицы, не турчанки, и запах мускуса отбивал естественный запах и вкус женского молока. Для сохранения природного благоухания женского тела он просто требовал от жён чаще мыться и иногда, при случае, дарил дорогие французские духи. «Мой» турок знал и разделял личный вкус самого Пророка Мухаммеда, говорившего: «Больше всего на свете я любил женщин и благовония, но истинное наслаждение находил только в молитве».
Но, поскольку Пророк не оставил достоверного перечня любимых им благовоний, турок делал скидку на современность и считал себя вправе уточнить выбор, хотя и исключал из благовоний, думаю, только мускус, перебивающий запах пота, за что лентяйками и ценимый. Я воспринимаю запахи много проще, чем он, без лишних строгостей, но обоняние у меня ещё более тонкое, чем у турка, и всю жизнь оно доставляет мне не меньшие, если не большие, беспокойства. Понятно теперь, от кого такое завидное для служебных собак качество я унаследовал. Запах мускуса я тоже не люблю. Истинное наслаждение турок находил не только в молитве, но и в процессе познания полезного нового для себя из различных источников, коли уж черпать глубоко из самого авторитетного из них Аллахом даровано было лишь Пророку. Он учился. Я тоже учусь всю жизнь.
К должникам «мой» турок поворачивался правой, строгой, а временами яростной — по своему желанию, исходя из обстановки — стороной лица, и тогда обгрызенный ус означал тайную угрозу, как минимум — безмолвное предупреждение.
При дворе, наедине с вельможным заказчиком, а чаще всего это был визирь, с которым сызмала сберегалась высоко ценимая ими обоими дружба, «мой» турок стоял лицом к нему, но почтительно сгибал спину, выслушивая поручение, и низко склонял голову, не смея, согласно этикету, поднять на сиятельное лицо глаз. Иное дело, когда визирь изредка являлся к нему домой в качестве гостя. Почтительность, тем не менее, приходилось сохранять и у себя дома. Но иногда повеления отдавал сам султан, и об их содержании не полагалось знать даже визирю, хоть и слыл он наперсником властелина мира. На сетования высоких лиц по поводу превратностей бытия, турок, сочувственно кивая, еле слышно, но искренне отвечал: «Кысмет, счастье, судьба — такова воля Аллаха». Искренность в делах и разумность в словах помогали ему оберегать сухую морщинистую шею от повязывания последнего дара властителя — шёлкового шнурка для облегчения ухода из жизни по воле султана. Хотя в середине девятнадцатого века тридцать первого султана Османской империи Абдул-Меджида I считали столь кротким, что ему даже не удалось провести намеченные, давно назревшие реформы. А мой турок в 1840 году поставил оружие в Ливан, не знаю только кому, но христианское восстание там турки подавили.
Наверное, у турка были и дети, точно не знаю. Я не стал пока разбираться с его именем, продолжительностью жизни, причиной смерти и другими фактами и особенностями его биографии. Не так уж они для меня важны, как и едва намеченный абрис его характера.
Гораздо важнее, что и в турецком предпредвоплощении ныне моей души также оказываются кармические узелки, влияющие на мою жизнь. И их тоже надо снимать. Уже есть способы, более быстрые, чем терпеливое их развязывание в течение всей жизни.
И в очередной раз вновь я удивился тому, как неисповедимая моя судьба, такая трудная для моего собственного постижения, ухитрилась уже в этой жизни провести меня по некоторым местам земного шара, где, каждый в своё время, «наследили» мои предшественники по душе. Если бы, посещая эти места ещё до начала работы над этой темой второй доли моей жизни, я знал, с какой незримой и
