– сигнал проверки на
внимательность читателя: помнит ли он, кто скрывается за маской этого до-кучливого персонажа, и догадается ли о причине его ночного звонка – крайнего беспокойства об успешности им же и устроенной той ночью встречи Фёдора с его отцом.
Однако утром, пока любовно и мирно описывается последний, прощальный
день прежней жизни Фёдора Константиновича, предваряющий начало нового, во
всех отношениях, её этапа, лукавый автор – а это звонил он – уже готовит своему
подопечному не слишком приятный сюрприз. Великодушие наказуемо: радуясь
расставанию с Щёголевыми, Фёдор помог Борису Ивановичу надеть пальто, а
прощаясь с Марианной Николаевной, которую ему «вдруг стало странно жаль», 3 Там же.
1 Набоков В. Дар. С. 513-514.
2 Там же. С. 514.
3 Там же.
514
он, «подумав», предложил сходить за такси. За что и поплатился, снова оставшись
без ключей и вдобавок – в не слишком пристойном для улицы виде.4
На первый взгляд – это перепад метафор, этакие последние, под занавес, проделки пересмешника-автора. Ведь одно дело – высокая символика кражи
ключей и одежды в контексте грюневальдской эпифании, и совсем другое – по-вторная их утрата из-за банального житейского недоразумения, без чьего бы то
ни было (кроме всеведущего и всесильного автора) специального умысла. Причём и на этот раз герой выставляется на улицу пусть не голым, но вида заведомо
непрезентабельного. Зачем? Ради того только, чтобы Фёдору снова щегольнуть, на этот раз лёгкой пародийной репликой (без готовности превратиться в статую)
– своей великолепной неподверженностью презренному суду берлинских обывателей? Да, у него это легко получается, хотя он прекрасно отдаёт себе отчёт, как он выглядит, и даже подробно описывает дефекты своего костюма, демонстративно того не смущаясь: «То, что он был в ночных туфлях, в старейшем мя-том костюме, запятнанном спереди, с недостающей на гульфике пуговкой, меш-ками на коленях и материнской заплатой на заду, нимало его не беспокоило.
Загар и раскрытый ворот чистой рубашки давали ему некий приятный иммунитет».1
Иммунитет – устойчивость организма к злокозненным посягательствам на
его здоровье болезнетворной окружающей среды, и в данном случае он вполне
осознанный. На самом деле, за лёгким жанром молодого позёрства и пустяко-вого приключения угадываются здесь вещи как бы само собой разумеющиеся, но очень важные в жизни Фёдора. То, что он называет «иммунитетом», – это
страж, не допускающий, какими бы ни были превратности эмигрантской жизни, нарушения неукоснительной системы ценностей героя, обладающей определённой иерархией приоритетов. Среди прочего – и внешние свидетельства
бедности никоим образом не могут являться основанием для нанесения ущерба самооценке и чувству собственного достоинства. Подобный «иммунитет», выработанный по лекалам критериев, унаследованных Фёдором от отца, ограждает его личное пространство от любых пагубных влияний, мешающих
выполнению главных жизненных и творческих задач.
То же самое можно сказать и о следующем в тексте пассаже, попутно по-свящённом ещё одному, собственного рецепта Набокова, излюбленному виду
«иммунитета» – внутренней свободе от навязываемой социумом любого вида
партийной ангажированности. Фёдору всё равно, какие флаги и какой отмеча-ют государственный праздник. И хотя флаг Веймарской республики был бы
ему объективно явно предпочтительнее, чем флаги имперский или красный,
«смешнее всего», оказывается, что это «кого-то могло волновать гордостью
4 Там же. С. 515-516.
1 Там же. С. 516.
515
или злобой».2 Подобная демонстративная поза личной непричастности к какой
бы то ни было стороне гражданского состояния общества относится, в данном
случае, и к покинутой России: «Вдруг он представил себе казённые фестивали
в России, долгополых солдат, культ скул, исполинский плакат с орущим общим местом в ленинском пиджачке и кепке, и среди грома глупости, литавров
скуки, рабьих великолепий – маленький ярмарочный писк грошовой истины.
Вот оно, вечное, всё более чудовищное в своём радушии, повторение Ходын-ки, с гостинцами … и прекрасно организованным увозом трупов».
И, в абсолютное противопоставление, тут же предлагается своё, сугубо
индивидуальное, кредо: «А в общем – пускай. Всё пройдёт и забудется, – и
опять, через двести лет самолюбивый неудачник отведёт душу на мечтающих
о довольстве простаках (если только не будет моего мира, где каждый сам по
себе, и нет равенства, и нет властей, – впрочем, если не хотите, не надо, мне
решительно всё равно)».1 Так, походя, по пути на вокзал, на встречу с Зиной, Фёдор, незримо руководимый гораздо более опытным его наставником, проверяется на прочность двух важных видов «иммунитета», в обобщённом виде
представляющих неподверженность подлинного творца любому – и по любому поводу – суду, как черни, так и властей предержащих. Таким образом, и
вслед за старшим Годуновым-Чердынцевым (которому тоже было безразлично, кто и что о нём подумает), Набоков напутствует младшего – заветами
Пушкина.
Встретивший Зину, на обратном с ней пути с вокзала, в трамвае, Фёдор и
здесь не оставлен вниманием постоянного его подсказчика: на его глазах «пожилая скуластая дама» («где я её видел?» – спросил себя Фёдор в скобках) «рвану-лась к выходу, шатаясь, борясь с призраками», но «беглым небесным взглядом»
Зины была опознана: «Узнал? – спросила она. – Это Лоренц. Кажется, безумно на
меня обижена, что я ей не звоню. В общем, совершенно лишняя дама».2 В пятой
главе пора подводить итоги, и напоминание о «лишней даме» из самого начала
первой послужило толчком для
