что бы то ни стало, даже не показываться на глаза, а в случае вашей смерти — просто отправить Золоту это письмо, — он развернул бумажку с печатью. — Но ты прав — я всё ещё лишь простой парень из провинции, не заслуживающий знать эксклюзив. Знаешь, даже немного обидно, — он взглянул на идущие тучи своим привычно холодным взглядом. — Ведь, в конце концов… ничего не изменилось. Нужно жить дальше.
Он протянул руку на прощание и застыл. Уильям даже не поднял головы — он не чувствовал того, что ничего не изменилось — только холод, пронзающий до костей. Наёмник похлопал того по плечу, шепнув: «Свидимся, если повезёт», — и пошёл прочь.
— Его выдержке можно позавидовать, — Джонс стал рядом с Хантером, смотря на то, как младший из трёх садился на сиденье штурмана. — Поверь, ему больших сил стоит сохранять такое хладнокровие, но он куда больше потеряет, если его не сохранит, — тот молчал в ответ. — Знаешь, Ней, на удивление, много мне рассказывал — какое время мы держали друг друга на плаву, даже невзирая на то, что я… несмотря на то, что когда-то я пристрелил его жену. Вот, откуда появилось это его «условие»: «привести Ворона живым». В первый… Ты слушаешь?
— Да, — коротко ответил тот.
— В первый раз, когда какой-то суровый дядька привёл меня сюда, я был уверен, что так и закончу свои дни — буду убит в праведной мести, в правильной мести… Но он не смог — вместо того, он сел и начал говорить со мной. И так каждый раз — каждый раз, когда меня приводили к нему, он просто со мной говорил. В какой-то момент я понял, что это и был его Ад, его крайняя степень отчаяния — он так разочаровался в людях, так боялся что-то приобрести и снова потерять, что единственным, кому он мог доверять, был убийца его жены…
Ворон смотрел вдаль — на серое небо, разрезанное верхушками елей, и старался улыбаться. Уильяму казалось, что слишком много судеб оборвалось в Картрайте, слишком много хороших людей исчезло, а просто людей исчезнет ещё больше.
— Год за годом… — продолжил тот. — Он был одним из самых сильных людей, что я знал, потому что он понял одну простую истину: если человек погрязнет в мести, если утонет в крови достаточно глубоко, то вынырнет из неё уже не он, а демон, что поселился в нём. Это, буквально, он мне и говорил: «Словно самая чёрная в мире тень, он займёт твоё место, а ты поймёшь это лишь тогда, когда будет слишком поздно — когда солнце не будет тебя слепить, а будет лишь отражать тебя от этой тьмы». Годы ушли на то, чтобы в его глазах появилось смирение, а не гнев. Сейчас я вижу в тебе это, вижу демона внутри тебя.
Он развернулся и взглянул на Хантера. «Все мы уже демоны», — подумал тот.
— Если ты думаешь, что на этом всё, то ты ошибаешься — через год, в День Ноль, Гренландия пришлёт нового связного — как только поймёт, что их старый перестал выходить на связь, она начнёт готовить нового… Я вернусь сюда через год. Веришь ты мне или нет. И я хочу видеть тебя здесь, чтобы закончить начатое, — тот взглянул на Эммета, — чтобы моё искупление перед Неем и твоё обещание Айви не растворилось в воздухе. И когда я вернусь, я хочу видеть тебя человеком, а не демоном, — Ворон взглянул наёмнику из Джонсборо прямо в глаза, а второй впервые видел из-за слепящей синевы то, что в них действительно скрывалось. — Вот, чего я хочу от тебя за эти девять месяцев, Уильям: выживи, как человек, или умри, как человек.
Уильям вновь ничего не ответил. Мужчина выдохнул и медленно поплёлся к машине. То всё точно был только сон…
— Скажи ещё раз свой код, — попросил того Хантер.
— Зачем? Он него же пользы…
— Скажи.
— Эх… Йота-мю-лямбда-омикрон-сигма-тау.
Двое наёмников сели в машину и очень быстро скрылись из виду. Старик стоял перед порогом дома, где лежало тело, и понимал, как трудно будет выполнить просьбу, данную ему самым страшным убийцей своего времени — остаться человеком.
* * *
Солнца не было. В огромных и тяжёлых тучах, скопившихся на небесах, казалось, была вся вода земли — серые, практически чёрные облака нависли над миром и только ждали повода, чтобы заплакать. Любой нормальный человек, посмотрев на то небо, точно заявил бы, что пойдёт дождь — ничего другого не могло появится из той темноты, ничего другого не стоило ожидать, но он, конечно же, знал: не будет дождей, пойдёт только снег.
Он стоял посреди степи, держа в руках лопату, и смотрел на мёрзлую землю, покрытую инеем. Складывая доски в прямоугольнике, чтобы избавить грунт от мерзлоты, он отлично понимал, что с таким количеством древесины, можно было бы просто сжечь тело, но он банально не решился то сделать. Струсил, глядя на то, как горело тело Зильбера — представлял, как с черепа слоями неспешно слезала кожа, как огонь медленно, но верно делал свою работу, превращая тело в труху. Ему казалось, что так от человека не остаётся абсолютно ничего, что он просто исчезает в пепле и золе дерева, потому и боялся — боялся не того зрелища, от которого можно было отвернуться, а осознания, что всё исчезнет насовсем, так что он лишь складывал древесину на земле, готовясь её «прогреть».
Ему многих пришлось хоронить именно так. Пятьдесят один год — достаточно в Новом мире, чтобы поведать множество смертей зимой, достаточно, чтобы стать безразличным к запаху костра, к смраду земли — не чувствовать ни отвращения, ни отчуждённости от мира живых — только печаль, только сожаление.
Прошли часы. Угли давно потухли, а ветер развеял пепел — пришла пора браться за работу. Каждое движение лопатой, каждый звук среза земли — сырой, отвратительной, мёртвой земли — был будто ударом плети по спине, скрипом цепей на весах Фемиды, ударом судейского молота: «Виновен. Виновен. Виновен».
Его не покидала та мысль с самого выстрела — подлое осознание, что если бы он действительно послушал себя, если бы сдался и остался в Вашингтоне годы назад, то всего этого не было бы. Не было бы столько сломанных судеб, столько забранных им жизней, не было бы того, о чём можно было бы сожалеть.
